Василий Сологуб - Сотвори себя

Его не привлекали к суду. Собственный стыд выжил Прокуду из Вдовьей Криницы. Спасался бегством. Совесть гнала из деревни на все четыре стороны. Хотелось затеряться, сгинуть, лишь бы никто никогда о нем и полусловом не вспомнил. Сам себе выискал мученическое искупление: уехал в тайгу, на лесоразработки, кормил комаров, потом рубал уголь в воркутинских шахтах, на уральских заводах плавил сталь, переселился на Дон — пастушил.

Вот так постепенно, словно крадучись, приближался он к отчему порогу. Как магнитом тянуло домой. Можно было пойти в примаки к молодухе, пристроиться где-нибудь в глухомани — и живи себе, как сыр в масле катайся. Думал, разум переборет сердце, но оно, неугомонное, все-таки взяло верх.

Сидел Прокуда за деревней, на песчаном косогоре, будто ему было запрещено на благоуханные ковры лугов ступить, зеленью садов дышать, в свое подворье войти и передохнуть, снять с себя потную усталость и мучительную боль.

На плечи легли горькие полынные годы… У него борода уже до пояса. Густая, черная, подернутая сединой. Плечи широкие, слегка сутулые.

С высокого песчаного косогора взор простирался вдаль: белели хаты, одна за другой бежали вдоль Орели, отражаясь в ее воде. Но вот внезапно взгляд Прокуды споткнулся и остановился на черном обгорелом дереве, что зловеще рванулось в небо… То неизлечимый вдовий укор, то жгучая печаль матери, то неистовая любовь Марины…

Ясень… Да, это он… И до сих пор торчит на опустошенном подворье. Наверное, люди сохранили его как памятник позора — живой урок для детей деревенских. Обугленный ясень поднял вверх суковатые ветки и вершил немую печаль.

На развилке трех веток, на самом верху, свили гнездо аисты. С незапамятных времен они устраивались на хате. А когда дом горел, перепуганные птицы долго и жалобно кружили над пожаром, ныряли в дым — уж очень жаль им было оставлять невысиженные яйца… Едкий огонь обстриг, обкорнал зеленые кроны, остались вместо ветвей обгорелые сучья. И дерево захирело, засох корень. Оползла на стволе шершавыми коржами кора. Аисты же с опаленными крыльями исчезли.

Следующей весной аисты все же вернулись из далеких заморских странствий на горестное пепелище. Настороженно покружили над скорбным ясенем, прицелились и сели на его черные ветви. И победно застучали их клювы, — птицы, наверное, обрадовались, ведь уцелели три ответвления, на них можно было свить гнездо. Смышленые аисты с утра до вечера собирали, носили прутики и сплели себе надежное, прочное жилище: его ни бури не сорвали, ни ливни не сбили, ни снега не свалили — будто проволокой прикручено.

«Если птицы стерегут двор — никогда он пустырем не станет», — подумал Прокуда.

Хотел идти прямо, открыто, но ноги, как у больного, подкашивались. По всем писаным и неписаным законам он уже имел человеческое право ступить на свой двор, но терзала отточенная долгими мытарствами совесть. Она теперь главенствовала над разумом, над сердцем, над привычками и вкусами.

Заходящее солнце слепило глаза. Казалось, только оно не изменилось. Ему все равно, что он, пес-приблуда, возвращается на свою родную землю — и не хватает сил ступить на материнские следы…

Невидимая, но ощутимая стена выросла между Юрием и деревней. Кто так дерзко воздвиг ее перед ним? Уже никто не имеет права запретить… Ведь он сам отправился туда, где тяжелее, труднее всего. Работал за двоих. Искупал вину.

Вот на руках почетные грамоты, благодарности. Кто не верит, посмотрите… Только разрушьте ту неподвижную стену. Но вокруг безмолвствовала предвечерняя тишина.

И только когда густая темень окутала Вдовью Криницу, Юрий стал прокрадываться лугами, чтобы ни на кого не натолкнуться. Время от времени вздрагивал, и сердце то начинало сильно стучать, то замирало… Под ногами шуршала трава — он напрямик устремился к своему двору.

Вдруг из мрака расплывчатыми очертаниями проступило что-то огромное и неуклюжее. Остановился, присел, напряг зрение, чтобы рассмотреть: «А-а-а… Так это же мост!»

Глухим скрипом отозвался под ногами дощатый настил. Далекое, полувыветрившееся чувство остановило Прокуду.

Мост… Старый, отрухлявевший. Перила расшатанные. Вот и сейчас ветер к ним еле притрагивается.

Мост… Он своеобразные ворота в мир. По его дощатой, потрескавшейся, выщербленной спине громыхали телеги с новобранцами, бухали тяжелые солдатские сапоги, во время войны. По его терпеливой деревянной спине скрежетали гусеницы фашистских танков. Почерневшие столбы-подпоры поклеваны пулями, осколками снарядов. Стоит он, наверное, сто лет. Никто из односельчан не помнит, когда его соорудили. Как будто сам из-под земли вырос и стал бессмертным. Деды утверждают: они еще под стол пешком ходили, а этот мостище уже жаловался на свою старость.

Ребристый, обхлестанный дождями, отстеганный колючими вьюгами, до боли вылизанный солнечными ливнями, он, кажется, добровольно забрел по самое брюхо в лениво плещущуюся Орель и приглашает денно и нощно: идите, громыхайте, топчитесь по мне, люди добрые, ведь в этом мое самое высокое утешение.

Прокуда подумал: этот мост врос крепко-накрепко и в его судьбу. Но не мог как следует вспомнить, не мог собраться с мыслями — от волнения разлетелись… Смутно всплывали в памяти картины довоенной жизни, беспорядочно сменяя одна другую. Из забытого прошлого в память врывались отблески пережитого, стертого жестким песком времени. Захотелось вызвать воспоминания…

Школьный выпускной вечер… Песни не сходили с девичьих уст, каблучки не знали покоя ни на минуту. Захмелели от счастья девчонки и парни… Хотелось птицами взлететь в звездное небо, хотелось обнять весь мир, ведь так легко и сладостно было на душе. Грудь наполняло предчувствие неизвестности, чего-то невыразимо грустного, поскольку каждый знал — последний день они вместе, а там разлетятся, словно желтые листья осенью, и уже никогда не собрать их вместе.

Кто-то предложил пойти на мост и там встретить рассвет.

Светило выкатилось из-за лазурного горизонта, такое близкое, ласковое, по-земному свое. Его удивительное сияние слепило, чистота завораживала: наверное, оно купалось в росах всю ночь напролет.

Юноши и девушки протягивали навстречу солнцу руки, приветствовали его, смеялись, звали в гости. А оно щедро озаряло юных своими лучами и молча поднималось ввысь.

Среди сутолоки и шума Юрий вдруг почувствовал, как чьи-то хрупкие, трепещущие, как крыло голубя, и горячие, как угольки, пальчики притрагиваются к его руке, настойчиво разговаривают с ним тайным языком прикосновений.

В то же мгновение он увидел перед собой лицо Марины. Глаза — два больших чернослива, щеки пылают румянцем. Она неотрывно смотрела на него. Порывисто обвила его шею руками, обожгла поцелуем.