Василий Сологуб - Сотвори себя

— Ну, о Молодане… О берлинском письме, которое я стащил у Крицы и вам принес… О моих знакомых, которые избили Крицу…

— Дружище, не мешай грешное с праведным. Я тебе помог избавиться от латыни не ради того, чтобы ты, например, принес мне берлинское письмо или, скажем, подговорил своих дружков поколотить Крицу. Это ты сделал по собственному желанию. Это дело твоих рук! Не так ли? Зачем же ты вяжешь все это в один узел с латынью? И вообще, мертвый язык так или иначе тебе придется вызубрить, с горем пополам сдашь, и тебя допустят к экзаменам. А если впутаешься в клубочек — все, что ты здесь нагородил, — вылетишь из вуза… Твое спасение — держать язык за зубами. Понял? Об этих клубочках забудь раз и навсегда. Точка.

— А что же мне сказать Братченко?

— Скажи, мол, однажды встретил Вениамина Вениаминовича, поделился с ним своими печалями, а он, сердобольный, взялся помочь и уговорил старика… Меня за это пожурят, и на этом все закончится…

— Для вас-то закончится. А как быть мне? За несколько дней до сессии я не в силах вызубрить латынь, — Костя понурил голову. Его глаза растерянно забегали по траве, губы задрожали. Косте невыносимо хотелось, чтобы Лускань успокоил его, заверил: «На то же мы и люди, чтобы помогать друг другу».

Но тот молчал. Затем, озабоченно пощелкивая замками портфеля, торопливо поднялся, беспомощно развел руками:

— Теперь я бессилен чем-либо помочь тебе. Извини. В жизни часто складывается: добро делаешь, а за это тебе еще и шею намыливают. Ну, не падай духом, дружище! Перемелется, мука будет. Единственное, о чем тебя убедительно прошу, — прислушайся к моему совету. Он для тебя на всю жизнь. Мне пора на лекцию. Спешу. Будь жив-здоров.

Отвергнутый Канцюка остался один на скамейке. «Вот и уладил спорный вопрос…» На коленях лежала раскрытая зачетная книжка, ставшая клеймом позора… Чувствовал себя ничтожеством…

Не переходил — переползал с курса на курс. И относились к нему терпимо. Вероятно, так бы и шло до окончания института, если бы не подвернулся Вениамин Вениаминович со своей добротой наизнанку.

Костю охватило брезгливое чувство, словно его облили помоями. Лишь теперь он начал осознавать, что Лускань просто-напросто использовал его в своих целях, а потом культурненько оттолкнул от себя.

«Значит, наплевал в душу и чистеньким сбежал. А ты как хочешь, так и выкручивайся. Еще хватает наглости запугивать, чтобы я свой рот держал на замке. А мне теперь терять нечего. Ну и что. Пойду работать на завод. Только вот отец отдаст концы, когда узнает о случившемся. Что же делать? Что же делать? Доверился, идиот, Лусканю, а тот… И поделом тебе, тупица! Правда, я могу отблагодарить его тем же. Возьму и расскажу Братченко обо всем… Ничего не утаю!»

Канцюка курил папиросу за папиросой. Механически зажигая спички, бросал их под ноги. Одна из них проскочила между пальцев и упала на зачетную книжку, лежавшую на коленях. Канцюка не отшвырнул на землю, а начал следить за ней: огонек благодатно разгорался и бледным язычком начал лизать бумагу…

— Смелее. Смелее! Почему так боязливо! Для меня наука — мука… Жги ее, только штаны не трогай, они мне еще пригодятся на заводе, — почти сквозь слезы шептал Костя.

Взял в руки зачетку и быстро скинул ее на землю. Не отрывая взгляда, смотрел на танец огня, на вздыбившуюся обложку, которая не хотела поддаваться… Но пылающие язычки добрались и до нее… Черная кучка пепла лежала перед ним… Он придавил ее подошвой, растер, чтобы и следа не осталось от горькой науки.

Не мог Канцюка взять в толк, что с ним происходит. Возможно, вот так, стихийно, из мусора безразличия и лжи, незаметно засосавших его в последние годы, высвобождалась загнанная куда-то на задворки честность. Она так необходима ему была сейчас, ведь без нее идти к Братченко было незачем…

Юрий Михайлович встретил Костю приветливой улыбкой:

— Пришел сдавать экзамен на человеческую порядочность?

— А вы не спешите на лекции? — насмешливо спросил Канцюка, вкладывая в эти слова свое, особое значение.

— Времени у нас вполне достаточно, чтобы поговорить по душам. Выбирай стул, усаживайся поудобнее. Нас никто не потревожит. Секретарь парткома уехал в командировку в Москву, а меня оставил на хозяйстве.

Братченко сел верхом на стул, положил обе руки сверху на спинку, оперся о них угловатым подбородком, уставился на Костю большими серыми, внимательно смотревшими глазами.

— Слушаю.

— Экзамен на порядочность, говорите? Ну что же, расскажу, не кривя душой! — И Костя выложил все, что произошло с ним и ребятами за эту короткую бурную весну. Выложил так откровенно впервые в своей жизни.

— Неправдой свет пройдешь, да назад не вернешься? — в упор спросил его Братченко.

— Получается так…

Юрий Михайлович с горечью слушал Канцюку и думал: «Каждый день варишься в студенческом котле и все равно многого не знаешь…»

— В чем же, на твой взгляд, суть далекого прицела Лусканя?

— Точно не знаю. Что-то связано с Молоданом…

В это время кто-то настойчиво постучал в дверь кабинета и резко открыл ее.

— Разрешите войти, Юрий Михайлович? — прозвучал густой бас.

Братченко повернулся на голос и увидел Петра Крицу, а за его спиной толпились хлопцы и девчата.

— О волке толк, а тут и волк… Проходите, друзья! — Братченко радостно шагнул навстречу студентам.

— Юрий Михайлович, отпустите меня, — умоляюще проговорил Канцюка. — Добавить больше нечего. А вам скажу. Не суждено моим рукам держать скальпель — буду у станка стоять.

— Смотри, тебе видней. Человек — сам творец своей судьбы. Запомни мое отцовское наставление: где бы ты ни жил, что бы ни делал, ежеминутно, ежечасно сдавай экзамен на порядочность, и люди уважать будут.

— Запомню. — Неестественно высоко поднимая ноги, как слепой, который боится споткнуться, Канцюка вышел из кабинета.

— Живет человек на белом свете, не зная, чего он сам хочет, — вздохнул Петр.

— Ты, Крица, поверхностно судишь о Канцюке. Одна комната приютила вас, учишься с ним на одном курсе, одним воздухом дышишь, а не раскусил его. А он хитрее всех вас, вместе взятых, но об этом мы еще при случае поговорим. Что же привело вас ко мне?

— Мы принесли берлинское письмо. Вот оно. Хотелось бы знать мнение парткома о нем. Винницкий считает, что мы крамолой занимаемся. Ставит вопрос ребром: исключить закоперщика Крицу из комсомола за то, что он, видите ли, докапывается, был ли профессор Молодан предателем или нет? — волнуясь, говорила Женя.

Братченко читал медленно, вдумываясь, взвешивая каждое слово, что же он им скажет.

Наконец Юрий Михайлович скупо улыбнулся:

— Письмо очень серьезное. Написано убедительно. Ему нельзя не верить. «С социалистическим приветом» — это как печать правды. Действительно, у нас есть незаслуженно забытые люди. Живые заботятся о живых, о мертвых же некогда беспокоиться. Я Молодана до войны мало помню. Но много о нем слышал после войны всякого… Но это письмо начисто отметает россказни о его предательстве…