Василий Сологуб - Сотвори себя

— Много шума из ничего… Пусть по-вашему! Но я все-таки ставлю на голосование первое предложение… Кто за то, чтобы исключить Крицу из комсомола, прошу поднять руки. Так, так, кто против, кто воздержался? Не понимаю, члены комитета комсомола, не понимаю вас. Что, всего-навсего три человека «за», а десять «против»?..

— Вадим, напрасны твои усилия… Вопрос относительно исключения из рядов комсомола Петра Крицы, как видишь, механически отпадает, — прозвучал настойчивый голос Кати Шевцовой.

Винницкий растерялся. Он не ожидал такого поворота дела. Ведь уже подготовлены проекты протокола, постановления, с которыми он хотел завтра предстать перед руководством института. И вдруг полный провал… Десять членов комитета выступили против его мнения…

— Ты пока свободен, Крица! — сдержанно кивнул Винницкий.

— Как из тюрьмы выпускаешь — свободен… Вадим, хотя бы публично извинился передо мной за несправедливые обвинения!

Уставший, опустошенный, Петр брел в общежитие. Был недоволен собой, удручен тем, что не сумел дать надлежащего отпора Винницкому, что не сообщил своим друзьям о бюро, а уж они-то не дали бы его в обиду. Оставил разговор с ними на завтра, а сегодня решил зайти к электрику.

Федор Поликарпович, глубоко не вникая в то, что случилось с Петром, понял, угадал, что на душе у него мерзко.

— Давай вместе поужинаем, посидим, поговорим.

— Да, не мешало бы заморить червячка…

Растроганный вниманием хозяина, Крица подробно рассказал о Молодане, за которого ему надавали тумаков.

— Я подскажу тебе адрес некоего Захара Кочубенко. Это ученик профессора. Напиши ему о берлинском письме — на крыльях прилетит сюда. А больше, Петя, ничего тебе не могу посоветовать. Лусканю дал слово, что буду молчать до гроба…

Петр вздрогнул: снова Лускань, снова загадка, снова тайна.

И Петр, вернувшись поздней ночью к себе в комнату, прикрыв газетой настольную лампу, чтобы не беспокоить спящих ребят, сел писать письма — одно на Урал, другое в Германию.

Братченко решил проведать больного Китаева. Старый латинист любил Юрия Михайловича, как родного сына, называл его просто Юрой.

Мирно сидели за столом, тихо лилась беседа. И Николай Николаевич, как всегда, не минул воспоминаний о партизанском подполье.

Братченко вслушивался в глухой, простуженный голос, всматривался в бледное морщинистое лицо учителя и в который раз удивлялся, откуда в этом тщедушием с виду человеке столько внутренней силы, находчивости…

И перед глазами Юрия Михайловича всплыл тот далекий трагический день, когда Китаев, рискуя своей жизнью, спас его, юного, неопытного партизана, от смерти.

Горячая опрометчивая голова, показная удаль — и попался в лапы полицаев. Руки его скрутили и повели босого по снегу за город, приковали к двум тяжелым бревнам. И перед тем как расстрелять, решили позабавиться. Привязали к дереву, согнали из близлежащих деревень народ и каждому приказали взять с собой полное ведро воды.

Взять-то взяли, но вылить на человека посчитали кощунством.

Спектакля не получилось: как ни бесновались полицаи, люди стояли как вкопанные.

И вдруг из толпы вышел человек с тонким интеллигентным лицом. Его многие знали: то был латинист Китаев. Он поднял перед собой ведро и с размаха выплеснул на Братченко воду.

— Предатель!

— Продажная шкура!

— Господа полицаи! Уважаемые… Я вам хочу дать толковый совет… Можно к вам подойти поближе?

— Ну, давай, что там у тебя?

Спрятав руки в карманы, дрожа то ли от холода, то ли от страха, Китаев двинулся к полицаям, топтавшимся под высоким осокорем.

— Зябко, зябко, зябко, — отрешенно повторял он одно и то же слово.

— Так что же за совет? — спросил один из троих полицаев, когда латинист был в пяти шагах от них.

— Вот мой совет! — Николай Николаевич мгновенно выхватил из кармана гранату и бросил ее под ноги полицаям, а сам вмиг спрятался за ствол осокоря.

Раздался взрыв. Белая снежная завеса поднялась вверх и несколько минут висела над покалеченным деревом. А когда даль просветлела, люди решительно подошли к месту взрыва и увидели мертвых полицаев, лежащих на черном снегу.

Китаев развязал Юру, послал женщин за одеждой. Потом его растерли, дали выпить полный стакан сивухи, переодели в сухое.

Покинув свои дома и забрав кое-какие пожитки, люди двинулись за Братченко к партизанам.

С тех пор Юрий Михайлович и называет Китаева своим отцом.

И вот перед Братченко сидит немощный старик, лишь глаз не тронула злодейка-старость, неугасимым светом доброй мудрости сияют они.

— Что же это вы, дорогой Николай Николаевич, так долго воюете с недугом? Полицаев на тот свет отправили, а болезнь никак не одолеете.

— Отвоевался…

— Напрасно так говорите. Ведь медикам нужна латынь, как больному здоровье…

В аккуратно подстриженных усах мелькнула улыбка:

— Меня, своего учителя, давно догнал и перегнал, а, вишь, наставлений моих не забыл…

— Они в моей крови, Николай Николаевич.

— Спасибо, Юра, что все помнишь. Значит, латынь нужна медикам, как больному здоровье? Да… Из-за нее я на старости лет покривил душой…

— Не шутите так серьезно, Николай Николаевич.

— Пятьдесят лет обучаю этой премудрости молодежь. Попадало в мои руки сырье, обыкновенная глина, а я упорно старался лепить из нее прекрасные души. Да что далеко за примером ходить — сам ты прошел мою школу. А вот с Канцюкой у меня заминочка вышла. Знаешь этого оболтуса?

— Да, я наслышан о нем. Сами студенты говорят, что он неисправимый лодырь и бездельник.

— Представляешь, у меня целый год выклянчивал сценку. А сам и двух слов связать не может… Я его гнал в три шеи. Тогда он пустился на уловки…

— Ваша требовательность, Николай Николаевич, ни уловкам, ни уговорам не поддается. Я ведь знаю.

— Да ты выслушай притчу. Как-то заходит ко мне Лускань. Посидел немного, расспросил, как я себя чувствую, а затем начал, хитрая лиса, упрашивать, чтобы я спас «в общем, неплохого парня Канцюку», мол, его к экзаменам не допустят из-за латыни. Коленопреклоненно умолял поставить положительную оценку — для вас, дескать, это мелочь, а студенту на всю жизнь добро сделаете.

Братченко удивленно пожал плечами:

— Странно, какая может быть связь между доцентом Лусканем и хвостистом Канцюкой?

— Короче, я тогда сдался, — поставил хорошую оценку. И с тех пор места себе не нахожу. Все думаю, что же я наделал, дурак старый!

— Да, странно, что Лускань пришел просить за Канцюку.

— Юра, я тебя вот о чем попрошу. Скажи в деканате, чтобы мне передали зачетную книжку Канцюки. Ошибку еще не поздно исправить.

— Добро, Николай Николаевич! Сейчас же прямо от вас и загляну в деканат.