Василий Сологуб - Сотвори себя

— Итак, мы твердо договорились? Да? А в случае споткнешься на экзаменах, без стука заходи. Вытащу во что бы то ни стало.

Они еще минуту постояли молча на перекрестке двух дорог и разошлись в противоположные стороны.

Доцент размахивал руками, словно подгонял сам себя. Торопился, а казалось, что он убегает от своего неблагонадежного соучастника…

Откровенно говоря, Лускань обрадовался, что отшил Канцюку, отшил дипломатично: «Положу Крице в аудитории в стол берлинское письмо…» Он даже почувствовал облегчение.

В жизни Вениамина Вениаминовича не наблюдалось невезений. Стоило ему что-либо задумать, чего-то захотеть — и золотое кольцо удачи катилось ему навстречу.

Но с Крицей он явно просчитался. Правда, еще неизвестно, чья возьмет. Но хлопот не оберешься… Придется укрощать зарвавшегося мальчика через комитет комсомола. Винницкий — послушный, гибкий, увертливый. Он знает, чутьем улавливает, где надо нажать, где потуже закрутить гайку, а кого просто слегка пожурить. К преподавателям старательный Вадим тоже прислушивается. «Вот Вадим-то мне сейчас и нужен», — подумал Лускань.

— О, сколько лет, сколько зим, Вениамин Вениаминович! — Винницкий проворно поднялся из-за стола и с поклоном указал на свое место.

— Нет, спасибо, — Лускань присел за приставной столик. — Твое место, конечно, заманчиво, но годы, мои годы… Не потяну!

— Да вы еще любого из нас заткнете за пояс! — играл в улыбке белыми зубами Вадим. Его живое скуластое лицо, цепкие серые глаза, умевшие притягивать к себе взгляд целого зала, и вся его фигура, подвижная, летящая, говорили о том, что руководить массами — его стихия.

— Вадим, я к тебе по очень и очень важному делу, — Лускань посмотрел на тех, кто был в кабинете. — Я просил бы оставить нас наедине.

Винницкий закивал головой и тут же обратился к трем студенткам, смотревшим на него как на бога:

— Вам все ясно? Действуйте так, как мы и договорились! — этим он как бы дал знать, что они свободны, и девушки поспешно вышли.

— Пожалуйста, Вениамин Вениаминович! — Винницкий сел рядом с доцентам.

— Что там накуролесил Петр Крица?

— Мы думаем ему влепить выговор с занесением… Сорвал общеинститутское мероприятие. Здорово был задуман вечер, а он выскочил со своим Молоданом, сбил с панталыку всех студентов…

— Видишь ли, выговор — это слишком снисходительно. Крица возглавил групповщину. Это тебе не просто пагубный порыв молодости, а осознанная политика. По-ли-тика, дружище! А здесь, не ровен час, и с комсомолом распрощаться недолго!

Винницкий обескураженно молчал, потом, встрепенувшись, опять стал прежним, уверенным, деловитым:

— Ну что ж, поставим вопрос построже. Спасибо вам, что вовремя дали мне совет. Вы всегда, Вениамин Вениаминович, чувствуете ситуацию. Я, между прочим, в этом стараюсь перенимать ваш опыт общения и работы с людьми.

— Ну что ты! Просто это мой прямой долг вовремя сориентировать и направить молодежь…

С чувством облегчения вышел Лускань от Винницкого. Хотел повернуть направо, в деканат, но перед ним как из-под земли вырос Петр с кипой книг.

— Э-э-э… Кого я вижу! Дорогой крестник, привет! — Лускань горячо, как родному, пожал руку Крице.

— Добрый день, — сухо поздоровался Петр.

— Куда идешь-бредешь?

— В читалку… Сессия скоро!

— Старательный студент. Добросовестный! — похлопал он Крицу по плечу. — Слушай, крестник, все хочу сообщить тебе новость, да забываю. Перед отъездом в Киев в семнадцатой аудитории на подоконнике я нашел письмо. Бегло просмотрел его. Оно, как оказалось, на немецком языке. Там и перевод был. Показал Роберту, а он и говорит: «Крица потерял… Если в нем идет речь о Молодане, значит, он его посеял…»

— Был такой прискорбный случай…

— Не беспокойся, берлинское письмо у меня. Вот только не помню, куда я его сунул.

— То документ, не имеющий цены. Будьте так добры, Вениамин Вениаминович, прошу, возвратите его мне, — сказал нерешительно Петр. Он никак не мог понять: то ли Лускань что-то хитрое замышляет, играет в честность, то ли на самом деле он ошибался в нем.

— Я не открою Америки, если скажу: Молодан своими научными трудами несомненно заслуживает того, чтобы его реабилитировать. Но как человек аполитичный подлежит забвению.

— Разве можно душу ученого расчленять надвое? — вспыхнул Петр. — Я так понимаю: если его научные труды служили и служат людям — в этом и есть заслуга профессора.

— Мелко плаваешь в этих вопросах, крестник. Мелко! Между нами говоря, Молодан был «чистым ученым». Он, к сожалению, не понимал, что за хирургией стоит политика. А немцы нюхом учуяли… Вот и попался он к ним на крючок. Да еще как попался!

— Вениамин Вениаминович, извините за дерзость, но я не могу согласиться с вашим утверждением. Научные открытия ученого Молодана всемирно известны, но отыскались людишки, которые замалчивают, прячут их под сукно… Прочтите, будьте любезны, письмо Карла Шерринга — оно потрясает своей искренностью, правдой. В нем нет и тени лести, лицемерия, угодничества…

— Все это одни только домыслы, — покровительственно похлопал Петра по плечу. — Ничего, задиристый петух, со временем наберешься ума… — снова похлопал он ободряюще Петра по плечу.

— Вениамин Вениаминович, я знаю, мой максимализм вредит мне… Но вы сами своими словами вызвали меня на откровенность. Признайтесь, пожалуйста, честно, когда вы искренни — за кафедрой на лекции или сейчас со мной?

Лусканя всего передернуло от этих слов:

— Как ты разговариваешь? Ведь я твой учитель!

— Прошу прощения, — опустил голову Крица. — Кстати, Вениамин Вениаминович, слезно прошу, поищите письмо.

— Обязательно. Непременно. Поищу. Найду — и тут же отдам его. А ты прислушайся к моим советам!

Крица сожалел о предпринятой им авантюре, в которую втянул сестренку. Тем более выяснилось, что за Лусканем нет грехов с чужими диссертациями… Федя что-то натемнил… Папки с рукописями Молодана до листика нашлись. Зарегистрированы, лежат в научной библиотеке. Ими не воспользовались ни Братченко, ни Лускань.

Но Крицу терзали сомнения: зачем же тогда Лускань прикарманил берлинское письмо? Зачем?

Зеленая колесница весны, набирая скорость, приближалась к экзаменам.

Петр похудел, побледнел.

На сердце у Крицы было невесело — сбился с пути, запутался он… Не знал, за что дальше уцепиться, к кому обратиться за помощью, советом. Пойти к Братченко? Выложить ему все начистоту. Так вот, мол, и так: по неизвестным причинам письмо Карла Шерринга очутилось у Вениамина Вениаминовича…

Нет, это уж слишком. Дураком назовут его в парткоме и на том все закончится. Какое моральное право имеет он, студент Крица, сомневаться в честности доцента Лусканя?