Василий Сологуб - Сотвори себя

— Зоя! — позвал он домработницу. — Кого сын приводил в мой кабинет?

— Какую-то девушку…

— Почему ты не удосужилась убрать? Ведь это твоя прямая обязанность.

— Извините… У меня скоро экзамены, а я ни в зуб ногой. Давайте я сейчас быстренько подмету…

— Ладно. Зубри. Позже займешься генеральной уборкой.

— Вениамин Вениаминович, я на скорую руку приготовила поесть. Пожалуйте в столовую!

— Спасибо, Зайка серенький. Отдышусь немного после ванны и приду, — обрадовался он приветливому голосу юной домработницы.

Сам лично подыскал, подобрал послушную по характеру, покладистую, уступчивую девчонку. Поканителился с ней немало, пока научил ее готовить. Стала мастерицей первого класса! Правда, пришлось устроить ее в университет… Учится на заочном, никуда не денешься.

Бегло осмотрел стеллажи: выработалась привычка после очередного длительного отсутствия придирчиво обследовать свои владения… Приметил: многие книги стоят не на своих местах… Ну и волокита этот Роберт, таскается с девками, начал приводить их даже в кабинет, бездельник, повеса…

Настороженно, с плохим предчувствием, взял под ковром ключ, заметно нервничая, открыл черную полированную тумбу, где лежали дорогие книги, различные документы, которых никому не показывал, не доверял даже сыну… Напряженно-внимательный взгляд упал на толстую тетрадь, куда, помнится, сунул письмо из Берлина… Похоже на то, что ее кто-то вынимал, листал, читал… Взял в руки, пристально осмотрел ее со всех сторон один раз, второй, третий… Схватил пальцами за обложку, как птицу за крылья, и начал трясти, тормошить: не обнаружил конверта, будто он испарился… Каждую книгу в тумбе перелистал — письмо исчезло… От волнения задрожали руки… Пошел к Зое на кухню.

— Мне что-то нездоровится… Сбегай в институт, скажи Роберту, пусть немедленно идет домой. Он мне очень нужен.

Девушка с удивлением посмотрела на хозяина: дескать, несколько минут назад был в хорошем настроении, пел песенки, а тут вдруг — «нездоровится».

— Я быстро слетаю.

Вскоре появился Роберт.

— Здравствуй, отец! С приездом. Что с тобой стряслось?

— Ты меня заживо хоронишь… — сверкнул он на сына ненавистным взглядом. Левый глаз его сильно дергался. Роберт знал: если глаз дергается, шутки в сторону.

— Папа, как это хоронишь? Ты же вот стоишь передо мной…

— Не болтай лишнего! Кто был в моем кабинете? Кто? Признавайся! — плотно прикрыл дверь.

— Это что — допрос? Я не намерен перед тобой отчитываться, с кем приходил, кого любил… Да, собственно, и тайны не делаю. Получай исчерпывающий ответ: в твое отсутствие я был здесь с Людой. Помнишь, она однажды приходила ко мне? Ну, и что из этого?

— Пропала ценная бумага. Водишься со всякими воровками…

— Не замечал я такого греха за ней. А относительно пропажи… Кому нужны твои шпаргалки? Скажи!

— А возможно, ты… пропил? У тебя ума хватит…

— Брани не брани меня, не видел я твоего документа. Что он хотя бы из себя представляет? Где он лежал?

— Не твоего ума дело, что за документ и где лежал. Погиб я! Пропал ни за что ни про что. Пропал с легкой руки сына! — Вениамин Вениаминович тяжело опустился на стул, ссутулился. — Ну ты, ты лично в тумбу лазил? Твоя Люда рылась в моем сундуке? Скажи честно!

— Мы пили шампанское, ели торт и конфеты на твоем столе. Лишь в этом моя вина, — нагло соврал Роберт, зная, что другого выхода нет. Если признаться, что Люда своими руками перебрала все книги в этом ящике — пришибет отец…

— Кто эта Люда? Как фамилия? Из какого института?

— Из нашего, медицинского. Первокурсница. Родная сестра Крицы. Ты же его хорошо знаешь!

— Что, что? Как ты сказал?

— Люда. Петра Крицы сестра.

Глаза у Вениамина Вениаминовича стали острыми, как у коршуна, тонкие губы вдруг посинели, а левый глаз часто-часто задергался.

— Ах ты негодяй! — замахнулся он кулаком на сына, но не ударил. — Околпачили тебя. Дать бы тебе сейчас затрещину, детина…

— Ты все прячешься от меня. Считаешь, что я еще ребенок. Вот и сейчас говоришь какими-то намеками. Скажи мне членораздельно, что пропало? Я спрошу у Люды. Хотя я сто раз уверен, что девушка никогда бы не осмелилась брать какие-то бумаги.

— Прочь с моих глаз! Уходи, негодник! — заорал отец, а признаться сыну, что именно затерялось, так и не отважился.

Роберт вышел из кабинета — пусть, мол, отец успокоится…

Стиснув голову руками, Вениамин Вениаминович быстро шагал по комнате. «Выходит, Крица не играет в бирюльки, а действует… Я считал, что все его увлечения — детские забавы, романтика… А, оказывается, он идет ва-банк… Как собака, учуял, пронюхал, что ли? Подослал сестру сюда, а Роберт ушами хлопал… Правда, сын о берлинском письме не догадывается, я ему о нем не говорил. Да и мудро поступил, что не впутал его в эту историю… На него положиться нельзя. Но что делать сейчас? Пойти к Крице и строго предупредить, чтобы он не делал глупостей, ведь, в конце концов, потом горько пожалеет.. Нет, не это!»

Начал проворно одеваться. Не теряя ни минуты, он вынужден идти в институт. «Я помог тебе, Крица, поступить учиться, я тебя и выгоню, смутьян».

На пороге веранды столкнулся с Канцюкой.

— Вениамин Вениаминович, добрый день! Я вот портфель Роберта принес. Лекции закончились, а он валяется в аудитории…

— Мое почтение! — доцент пожал руку Косте. — Молодчина, вовремя пришел. Ты мне, дружище, очень нужен.

— Я к вашим услугам. — Канцюка осторожно, словно хрупкую, драгоценную вазу, поставил в угол портфель и повернулся лицом к преподавателю.

— Ты в общежитие? А я в институт. Давай немного пройдемся вместе до перекрестка. Как живешь?

— Вашими молитвами. Экзаменационная сессия приближается.

— Смотри, начнешь заваливать сессию, зови меня на помощь. Сам был когда-то в твоей шкуре.

— Спасибо. Вы и так меня за уши вытянули… Латынь заела бы…

— Между нами, как там поживает Крица? Неблагодарный правдоискатель…

Костя посмотрел вокруг себя: того и гляди, еще кто-нибудь подслушает.

— Мои дружки крепко всыпали Петру. Правда, переборщили малость. Оправляется после побоев… Но и он их здорово поколотил. Силен, черт. Штангист!

— Дело дрянь. Я хотел Крице помочь выпутаться из сетей лжеромантики, но, вижу, мои старания напрасны. Давай, дружище, плюнем на всю эту неудачную затею. Я сам положу Крице в аудитории в стол берлинское письмо, которое ты мне принес. Пусть, в конце концов, лезет на рожон, дурак. Ты же, брат, держи рот на замке. Мне тоже ничего не остается, как молчать. Договорились?

— Как вы скажете, так и будет, — лебезил Канцюка перед Лусканем, а сам думал, его формула «на то же мы и люди, чтобы помогать друг другу», шита белыми нитками. За ней что-то гадкое кроется.