Василий Сологуб - Сотвори себя

На факультете всполошились, забегали: сам Братченко приказал срочно найти Канцюку, взять у него зачетную книжку и отнести Китаеву. А еще затребовал, чтобы завтра же прислали Канцюку к десяти часам утра в партком.

Бывают в жизни поразительные стечения обстоятельств, в которые трудно поверить. По каким-то неосмысленным законам бытия одно событие является как бы продолжением другого: невольно вяжется узелок за узелком…

Так случилось и у Братченко: думал только помочь безупречному человеку, чтобы тот не мучился совестью, да ради интереса захотелось узнать, чем же это руководствовался Лускань, когда настойчиво выпрашивал оценку для лентяя, а раскрылось страшное и непонятное…

…Костя ворвался в кабинет парткома и не поздоровался, а сразу же начал истерически орать:

— Никто не имеет права! Никто! Где видано, где слыхано — исправлять уже выставленную оценку. Помогите, товарищ Братченко! Я напишу в министерство! Я буду жаловаться в Москву!

Юрий Михайлович, улыбаясь, спокойно поднялся из-за стола, подошел к Канцюке, положил на его плечо свою крупную руку.

— Чего разбушевался? Береги нервы, молодой человек. Будущему врачу они ой как нужны. Я тебя затем и позвал, чтобы разобраться. Давай присядем, хочу с тобой в открытую поговорить. Прошу, — указал рукой на стул.

— Давайте!.. Иначе я же пропаду… Послезавтра ведь начинаются экзамены, — Канцюка притих, понял, что Братченко не запугаешь угрозами, лучше по-хорошему. В руках держал развернутую зачетку. В глазах — мольба и отчаяние.

— Я хочу с тобой доверительно… Ты, Канцюка, можешь быть со мной откровенным?

Костя словно и не слышал этого вопроса, продолжал свою роль.

— Пробьюсь к министру, а докажу неправоту Китаева!.. Вы же поймите, сам лично давным-давно поставил оценку, а вчера, как рехнулся, передумал. Семь пятниц на неделе!

— Успокойся. Давай начнем сначала: расскажи, пожалуйста, как ты сдавал латынь?

— Обыкновенно… Вызубрил и пошел…

— Куда? К кому? Выкладывай все начистоту.

— Я всегда говорю только правду. — Костя покосился на Братченко.

Юрий Михайлович был невозмутим.

— Преподаватель знает, почему отказывается от своей прежней оценки. Исправлять свои ошибки, конечно, очень тяжело. Рано ли, поздно ли, но Николай Николаевич нашел бы в себе решительность… Поэтому поносить Китаева у тебя нет оснований. Пеняй на себя. Лодырничаешь!

— А при чем здесь я? Валите все на бедного студента! Я ни в чем не виноват. Верните мне законную оценку! — твердо стоял на своем Канцюка.

— Не признаешь, что твоя оценка была фальшивой?

Братченко хотелось натолкнуть Костю, чтобы он сам рассказал о Лускане. Но Канцюка и словом не обмолвился о Вениамине Вениаминовиче.

— С какой стати вы, Юрий Михайлович, придираетесь ко мне?

— Я же тебе вначале сказал: хочу разобраться. А ты все крутишь, никак не решишься признаться, как на самом-то деле было.

— Как студенты сдают экзамены — вы лучше меня смыслите. — Канцюка уже догадался, что Братченко все знает, но лишь прикидывается непонимающим.

— Плохи твои дела, парень… Чувствует мое сердце — придется тебе распрощаться с вузом. Я бы этого, конечно, не хотел. Жаль твоих родителей.

Костю словно кто-то невидимый огрел плетью по спине, когда услышал эти жесткие слова. Он вдруг представил своего отца, его холодные глаза, которыми он смотрел, кажется, прямо в душу, повторяя свои твердые, как кремень, слова: «Выйдешь, сын, в люди, озолочу, а будешь бить баклуши, шкуру спущу».

— Пуганая ворона куста боится… Я не ворона, — храбрился хитрец.

— Ну, как хочешь, как хочешь, — Юрий Михайлович не спеша вышел из-за стола, давая этим понять, что разговор окончен.

— Разрешите мне уйти. Я должен собраться с мыслями, — соврал Костя, а сам напряженно думал: «Надо к Вениамину Вениаминовичу, он все уладит…»

— Ну что же. Обмозгуй все, взвесь. И заходи. Я буду ждать. Договорились?

— Угу, — Канцюка согласно кивнул головой и в раздумье вышел из кабинета.

Он сразу же бросился разыскивать Лусканя. Обошел все аудитории, забежал в деканат, носился по ступенькам с этажа на этаж, расспрашивал встречных о доценте. Стремглав выскочил на улицу и здесь встретил Майю Черненко. Она, осунувшаяся, сиротливо стояла у стены института. Завидев Костю, несказанно обрадовалась.

— Привет! Где тебя носило целый месяц? Я уже грешным делом думал, что… утонула из-за безответной любви…

— Нечего мне больше делать как топиться из-за придурка Роберта… Костик, положа руку на сердце, скажи, что обо мне здесь болтают?

— Никто ничего плохого о тебе не говорит. Беспокоятся, что пропала, как сквозь землю провалилась — и все.

— Ну-у-у-у, тогда я живу! А то ведь уже пришла на веки вечные попрощаться с институтом…

— За прогулы тебя не отчислят. Найди просто уважительную причину… Тебе легче, учишься хорошо, зачеты сданы, а вот у меня запарка. Латынь, считай, завалил… Слушай, случайно Вениамина Вениаминовича не видела?

— Кажется, он сидит в скверике.

— Он мне во как нужен! — Канцюка резко провел ребром ладони по горлу.

Вениамин Вениаминович по обыкновению перед лекциями любил посидеть на лавочке, подышать свежим воздухом. Старался куда-нибудь уединиться подальше, чтобы в полном молчании, отдаваясь своим мыслям, провести свободные минуты. Расслабился, прикрыл веки. Нежданно-негаданно перед ним вырос Канцюка. Нашел-таки! Что ему опять от него надо?

— Вениамин Вениаминович, как хорошо, что вы здесь… — произнес он, заикаясь.

— Что, мил человек, нужна неотложная медицинская помощь?

— Вот смотрите! — Костя развернул зачетку и показал ее Лусканю. — Передумал Китаев и зачеркнул оценку…

— Действительно, что это с ним? — непонимающе передернул плечами учитель. — Зачем же ты, мокрая курица, давал ему зачетку?

— А я откуда знал, что ее из деканата отнесут Китаеву? Сегодня пронюхал, что лично Братченко настоял на этом. Кстати, я сию минуту от него. Вызвал в партком. Выспрашивал, докапывался, как я латынь сдавал. Видать, он все знает, а хочет одного, чтобы еще и я подтвердил это.

— Братченко? Да их же с Китаевым и водой не разольешь.

Лускань испытующе посмотрел на Костю, словно желая в чем-то убедиться.

Канцюка, уловив его тревогу, заискивающе улыбнулся:

— Нет, нет, Вениамин Вениаминович, я ни о чем не проболтался… Пообещал, что соберусь с мыслями и приду к нему на покаяние. А сам вот здесь, примчался к вам за советом.

— Умница! Я в твоей порядочности не сомневался.

— Я очень боялся,-что Братченко начнет разматывать клубочек: назовет вас, спросит, за какие такие услуги, за какое такое одолжение помогли мне сдать латынь?

— Что ты подразумеваешь под этим клубочком? — Лускань покусывал пересохшие губы.