Пётр Столповский - Про Кешу, рядового Князя

— Товарищ старшина!.. — снова галдят ребята.

— Про рукопашную расскажите, товарищ старшина.

— В подробностях. Никогда не слышали.

— Нет уж, от подробностей вы меня увольте! — решительно, даже с некоторым раздражением заявляет старшина. — Удовольствия, знаете, мало от таких подробностей.

— А чем хоть все это кончилось?

— Известно чем: взяли и деревню, и высотку, на Одер вышли.

— Иван Архипович, — подает голос Землянский и тут же поправляется: — Товарищ старшина, вы, простите, не в том бою отметину получили — на щеке которая.

Старшина невольно трогает шрам, словно стесняясь его.

— Не в том, товарищ майор. Берлинская это память. Метров триста до рейхстага оставалось… Ну, дети, мне в гарнизон пора. Не умею я разговоры разговаривать, вы уж извиняйте.

— Товарищ старшина, последний вопрос! — вскакивает Князь.

— Что еще? — настораживается Тур.

— Вы мемуары пишете?

— Чего?!

— Мемуары… ну, воспоминания.

Над столом пробегает чуть слышный смешок.

— Ну и шуточки у вас, Киселев… — краснеет папа Тур. — Неуважительные у вас шуточки. Кто я такой, чтоб мемуары писать? Помогли бы лучше термоса на машину погрузить…

Через два часа дают отбой. Машины длинной вереницей уезжают в гарнизон, в автопарк.

Когда за воротами парка скрывается последняя машина, воцаряется полная тишина, и гарнизон начинает просмотр нестроевых снов. Слышны только куцые диалоги часовых с разводящими:

— Стой, кто идет!

— Разводящий со сменой!

— Разводящий ко мне, остальные на месте!..

Сонная ночь настолько тиха и безветренна, что, проснувшись поутру, можно будет увидеть на горизонте все те же облака, которые остановились там вечером. Они длинные и узкие, как линкоры на якоре.

Кеша на малой задней скорости загоняет заправщик в первый же свободный бокс, на котором красуется цифра «13», и выходит из кабины. Тринадцать, так тринадцать, он не суеверный. У Князя то настроение, когда не замечаешь сам, что поешь. Мурлыча себе под нос, он еще раз осматривает борта машины. Ни единой царапины! А ведь с обеих сторон оставалось по десять сантиметров, если не меньше.

Сейчас его не беспокоит даже то, сказал ли полковник капитану, что услал Кешу на склад.

Кеша берет с полки ветошь, смахивает пыль с капота, протирает номерные знаки и, не глядя, швыряет ветошь в сторону. Теперь — в казарму, на боковую! Но, пройдя десяток шагов, Кеша резко останавливается.

— Князь! — строго говорит он. — Не надо портить прекрасный день! Вернитесь, Князь, умоляю!

И он возвращается. Театрально, двумя пальцами подняв с земли ветошь, которую только что бросил, он грозит ей, как напакостившему котенку, и бросает в металлический ящик.

— Всякая промасленная ветошь пожароопасна, дети! — говорит он голосом папы Тура.

Проходя мимо бокса, в котором стоит освещенная машина Калинкина, Кеша кричит:

— Девочка, хватит ковыряться, а то еще подумают, что ты старательный!

— Пускай думают — переживу, — едва доносится из недр двигателя.

Зайдя в казарму, Кеша спрашивает дневального:

— Был отбой?

— Какой тебе отбой в три часа ночи? Ложись, и весь отбой.

Один за другим солдаты взмахивают одеялами и спешат провалиться в голубой мир снов.

— Еще раз повторяю, кто не слышал, — негромко говорит Шевцов. — Машины ставить только в свои боксы. Ротный завтра будет проверять. Киселев, помнишь свой номер?

— Очко! Двадцать один, если кто не понимает.

— Вот если не попал в очко, нагорит тебе завтра.

«А ведь я не попал, — вспоминает Кеша. — Не в свой загнал, в тринадцатый. Вы большая разиня, Князь! Вам не терпится испоганить счастливый день!..»

Немного поразмыслив, Кеша решается вступить в единоборство с двумя могучими противниками — усталостью и ленью. Сколько Кеша помнит себя, лень все время была при нем. Она все ему портила. Может, не стоит ее сейчас беспокоить? Вон Калинкин пришел и без всякого единоборства — бух на боковую! Спать хочет смертельно.

Ну нет, хватит! Этот день он не испортит! Наступают другие времена. Вперед на босу ногу!

С гримасой великомученика Кеша сует ноги в сапоги, накидывает на плечи шинель и выходит из казармы. Дневальный настолько увлеченно метет пол в курилке, что даже не поднимает головы.

Кешина машина выруливает из тринадцатого бокса и, описав плавный полукруг, задним ходом въезжает в двадцать первый. Свет в нем погашен, потому Кеша на всякий случай не газует.

Ба-бах!

Князь испуганно бьет по тормозам, и его как ветром сдувает с сиденья. Торопливо чиркнув спичкой, он видит в слабом свете помятую решетку радиатора Калинкиного заправщика.

— Ну, как же я забыл, еш-клешь! Он же тут стоял, в моторе возился!

Успокаивает лишь то, что решетка помята не сильно. Час работы, и она будет выправлена. Хорошо еще, что не газанул.

Кеша быстро выруливает из злосчастного бокса и ставит машину на прежнее место. Там он осматривает задний буфер и не находит никаких следов удара. Как же теперь сказать Калинкину? Князь так расстроен, что кровать уже не кажется гениальным изобретением человечества.

Придя в казарму, он начинает трясти Калинкина за плечо, но тот ни за что не хочет просыпаться.

— Калинка, что я тебе скажу…

Поэт отмахивается, как от надоевшей мухи.

«Скажу завтра, — решает Кеша, и одеяло накрывает его с головой. — Заодно помотивирую его, чтоб в чужие боксы не ставил».

Утро, как и всякое солдатское утро, начинается с молниеносного натягивания брюк и сапог. Гимнастерки, пилотки и ремни остаются на табуретках. По утрам уже холодно, но стоит парням пробежать километр-другой, как от гусиной кожи не остается и следа.

После физзарядки в курилке становится тесно. Шуршат сапожные щетки. Кто-то вспоминает завалящий анекдот, на который никто не реагирует. Когда рассказчик добирается до того места, где по замыслу положено смеяться, в курилку врывается взволнованный Калинкин.

— Парни, кто мне радиатор помял? — спрашивает он.

— А ну, повернись, покажи, — просит кто-то из штатных шутников.

Калинкин и сам понимает, что его вопрос наивен. Если виновник сразу не сознался, то теперь уж подавно промолчит. Кешу этот вопрос застает врасплох. Сначала он решает подойти к парню и по-свойски хлопнуть по плечу: не волнуйся, мол, Калинка, это я тебе подсуропил. Но что-то удерживает его. Даже не удерживает, а просто он дал затянуться паузе. А пауза штука коварная: с каждой секундой становится все невозможнее подойти и хлопнуть по плечу.

— Машина где стояла? — спрашивают Калинкина.

— В боксе, где же еще? Кто-то вчера заезжал без света и врезался.

— Сильно хоть помяли?

— Сильно или нет, а выправлять мне, не Пушкину.