Пётр Столповский - Про Кешу, рядового Князя

— Ну, Иван Архипович, нашли науку — гауптвахту, — усмехнулся Максимов. — Раз решили, сразу забирайте. Нечего ему про запас отсиживать. Я сейчас записку напишу.

— Вот и ладно! — радуется старшина. — Шевцова посылать с запиской или самому сходить?

— Давайте Шевцова. И вот еще что. В поселке обязательно поговорите с соседями этого пьяницы. Все, что они будут рассказывать, записывайте. Возможно, нам с вами и придется выступать в роли ходатаев, коли там поссовет не мычит, не телится. Мальчишку надо срочно определять в детдом.

— Да, трудное это дело, волокитное.

— Ничего, Землянский нам поможет. Найдется и на алкоголиков управа.

Тучи стали пахнуть снегом и затяжной зимой. Вот-вот замельтешат белые мухи. На дворе — простудная слякоть, пробористый ветер. Вконец изненастилась погода. В это время в солдатскую жизнь чаще обычного врываются тревоги. Только последние два дня выдались относительно спокойные. Если, конечно, не считать, что сегодня на полетах парни крутили баранку почти десять часов кряду. И еще если не считать прошедшего вчера комсомольского собрания, где Князю пришлось как следует попотеть. Оказывается, нелегкое это дело — терпеть критику.

Судя по повестке, разговор должен был идти о дисциплине в роте вообще, а получилось едва ли не персональное дело разгильдяя Киселева. Кое за что его, правда, похвалили, но в общем и целом прочистили мозги. Парней словно подменили: час назад с ними можно было мирно поболтать в курилке, последнюю сигарету на троих разделить, а тут так навалились, что у бедного Князя до самого отбоя уши горели маковым цветом.

Сегодня тоже полеты. Вернувшись в парк, Кеша ставит машину в бокс. Теперь можно и отдохнуть. Что может быть приятнее отдыха после аэродромной круговерти?

Направляясь из парка, Кеша натыкается на Калинкина.

— Ну что, пойдешь со мной в увольнение?

— С тобой?! Я еще не свихнулся. Пусть папа Тур с тобой ходит, а с меня одного раза хватило.

— Тур старый, он от патруля не убежит.

Если бы папа Тур в этот момент не проходил мимо боксов, то в этом, наверно, была бы какая-то ненормальность. Но с папой Туром пока что все в порядке — он появляется именно в эту минуту. От услышанной дерзости непутевых детей он даже сбивается с ноги и многозначительно покашливает. Калинкин со старушечьей суетливостью шмыгает обратно в бокс, делая вид, что забыл там что-то чрезвычайно важное, вроде секретного пакета. Кеше же секретного пакета нынче не доверили, и ему ничего не остается делать, как преувеличенно бодро козырнуть Туру:

— Здравия желаю, товарищ старшина!

— Здравствуйте, здравствуйте, товарищ Киселев, — ласково отвечает старшина, в голосе которого нетрудно уловить злорадные нотки. — Не вы ли ветошь разбросали по всему парку?

— Никак нет, товарищ старшина!

— Всякая промасленная ветошь пожароопасна, знаете?

— Так точно!

— У вас глаза молодые, Киселев, ну-ка, что вон там в углу бокса стоит?

В углу стоят мётлы. Отличные, почти совсем новые.

— Товарищ старшина! Десять часов на аэродроме, еле на ногах стою…

— Понятливый вы солдат, — хвалит старшина. — На лету схватываете. В школе, поди, в хорошистах ходили. В общем, задание такое: от того забора до этого территория должна блестеть и смеяться!.. А вы куда, Калинкин?

— Да мне… там, в казарме у меня…

— У меня там тоже целая каптерка. Назначаю вас старшим во-он той метлы.

Когда старшина отходит на приличное расстояние, Калинкин шипит на Кешу:

— Тянули тебя за язык! Неисправимый ты трепач!

— Девочка, где твоя тренированная совесть? — накидывается на него Кеша. — Не ты ли первый о старшине заговорил?

— Ты, я… С тобой всегда влипнешь.

Вскоре от забора до забора территория смеялась. Даже умирала со смеху над неучтивыми болтунами. Калинкин пошел докладывать об этом старшине, а Кеша двинул в казарму.

Как только он появляется на пороге, дневальный Залошвили кричит ему, держа над головой письмо:

— Пляши, дорогой, лезгинку заказываю!

Кеша по опыту знает, что отделаться от Залошвили немыслимо. Придется исполнить. Моментально собирается толпа.

— Скажи хоть, от кого, — просит Кеша, чтобы не танцевать за здорово живешь.

— Э-э, дорогой, так нельзя. Танцуй лезгинку — узнаешь. От хорошего человека, от дэвушки!

— Да не умею я твою лезгинку!

— Лезгинку все умеют. Нужно немножко настроения, немножко желания и немножко вставать на носки. Кацо, делай круг!

Парни с удовольствием заключают Кешу в круг.

— Князь, не стесняйся!

— Хороший человек написал, очень хороший!..

Залошвили напевает удалую кавказскую мелодию, парни дружно хлопают в ладоши, и Кеша исполняет какую-то дикую помесь «Барыни» с шейком. Зрители покатываются со смеху, а Залошвили даже взвизгивает от восторга.

— Дети, дети! По какому случаю концерт?

Залошвили мог бы перед кем угодно поклясться, что дверь в казарму не открывалась. А парни могли бы поклясться, что Залошвили никогда не врет. Остается одно: старшина обладает секретом, как просачиваться сквозь стену.

— Залошвили, вы снова свою лезгинку организовали? Неподходящее это место — у тумбочки дневального.

В том, что у старшины испорченное настроение, виноват Князь и только он. У всех на языке старшинская старость. Заочно его, конечно, давно списали в запас и удивляются теперь: чего он тут крутится под ногами? Однажды он случайно услышал, как молодой проверяющий из штаба дивизии спросил кого-то из офицеров: «А Тура вы вроде музейного экспоната держите?» Да и комбат всякие намеки делает, что старость, мол, покой любит. Ладно уж, сделаю вам великое удовольствие…

Да, пора, пора на бессрочный привал.

Письмо — можете себе представить? — от Галки. Кеша ловит себя на мысли, что уже не ждал его, и сейчас даже не может решить, стоит ли оно его искрометного танца.

Князь забивается в угол курилки и нетерпеливо распечатывает конверт. Ему не нравится, что на обратной стороне листка, вырванного из тетради, — зачеркнутые формулы, замалеванные строчки, какие-то каракули. Почему бы ей в таком случае не написать ему на оберточной бумаге с жирными пятнами?

«Здравствуй, Кеша! Извини, что долго не отвечала. Я теперь учусь в институте, и мы всем курсом были на картошке, так что твое шутовское письмо получила только вчера. Даже не знаю, почему решила отвечать…»

— Я вам пишу, чего же боле, — декламирует Калинкин, пытаясь заглянуть в письмо.

— Брысь!

— Князь, давай вслух, чего уж там, — подшучивают парни.

Кеша грозит им кулаком и выходит на крыльцо казармы. Можно подумать, что в руках у него не письмо, а граммофонная пластинка: он читает, а всем слышно.

«…Если когда-нибудь будешь писать девушкам письма, то не ври так безбожно…»