Юрий Пиляр - Такой случай

Александра Осиповна шутливо говорила Ане:

— Первое время он был большой нюня, он, знаете, лил столько слез по маме и Шоноше, что и нам всем, глядя на него, хотелось плакать. Теперь с вами он, конечно, так не скучает по родным местам?

Аня сказала, что я уже второй год безвыездно живу в Москве, но что этим летом мы обязательно вдвоем съездим в Шоношу.

— И даже, может быть, втроем, — добавил я.

— С сыном, конечно? — улыбаясь, заметила Александра Осиповна.

Мы стали подниматься на второй этаж. В эту минуту грянул оркестр: зазвенела медь тарелок, гулко заухал барабан… Все вспомнилось мне — и наши вечера, и занятия в классе, и скрипичная комната, и девочка с высоким чистым голосом.

Войдя в актовый зал, я спросил Аню:

— Брусья стоят в правом углу?

— Стоят.

— И турник?

— И турник стоит.

— А шведская стенка?

— Она на сцене.

— А рояль?

— Тоже.

Мне стало радостно и почему-то немного тяжело. Здесь все находилось на прежних местах: как будто не было войны и эвакуации, как будто не было десяти нелегких лет, отделявших меня, аспиранта Скворцова, от прежнего шустрого мальчика Алеши.

В зале стоял знакомый беспорядочный гул голосов. Раздавались восклицания. «Маша!», «Тамара!», «Верочка!», «Игорь!» — эти ребята разыскивали друг друга. Нас с Аней часто толкали и тут же тихо торопливо извинялись. Все было здесь до боли в сердце знакомо.

Мы с Аней сели в первом ряду. Я напряженно прислушался: мне очень хотелось встретить здесь старых друзей — Федю, Сашу Родионова и даже Стегая.

Прозвенел звонок. Утихли голоса. Директор школы открыл вечер и предложил избрать президиум. В числе названных почетных гостей значилась и моя фамилия.

Я перешел за стол президиума и оказался рядом с Александрой Осиповной. После короткого доклада выступил старейший выпускник, учившийся тут еще до революции, когда школа существовала на благотворительные пожертвования. Потом слово предоставили мне.

Очень волнуясь, испытывая какое-то теплое родственное чувство к сидящим в зале, я говорил о том, какую роль в моей жизни сыграла школа-интернат, что она дала мне и моим товарищам, вспомнив о своей диссертации и стремясь обобщить сказанное, я заявил, что существование таких школ в нашей стране — яркий пример социалистической демократии в действии. В заключение я сказал, что голоса наших лучших воспитателей и учителей стали мне так же дороги, как и голос родной матери.

Вернувшись под аплодисменты на место, очень взволнованный, я шепотом спросил Александру Осиповну, нет ли в зале кого-нибудь из моих одноклассников.

Она ответила, что видит только Сашу Родионова с женой.

— А Наташу Василенко?

— Наташи не видно. Нина, Наташина подруга, здесь.

Я попросил Александру Осиповну подвести меня после концерта к Нине.

Когда закончилась художественная часть и начались танцы, я сам случайно услышал сухой насмешливый голос Нины, раздававшийся у двери, и, оставив Аню одну, поспешил к выходу.

Нина сделала вид, что ее очень удивил мой вопрос о Наташе.

— Разве ты ничего не знаешь? — сказала она. — Ее же исключили из университета. Говорят, во время оккупации девочка путалась с немцами.

Сунув внезапно задрожавшие руки в карманы пиджака, я спросил после небольшой паузы:

— Она еще в Москве?

— Кто же ее такую оставит в Москве? Укатила в Днепропетровск к родителям.

Радость моя от встречи со школой сразу померкла. Я не хотел верить, что Наташа плохо вела себя в войну: человека могли просто оговорить, после работы в адвокатуре я знал, что это бывает. И все-таки сомнение закралось в мою душу. Я дал себе слово встретиться с Наташей и все выяснить.

Горько и больно было у меня на сердце, когда, отойдя от Нины и блуждая по коридорам, я заглянул в скрипичную комнату: чей-то недовольный голос сказал мне, что это уже не скрипичная, а радиотехнический кабинет. Горько было и тогда, когда я забрел в бывший Наташин класс и посидел за ее столом.

Перед концом вечера Александра Осиповна подвела к нам с Аней Сашу Родионова с женой. Всегда спокойный, внутренне собранный, Саша был сейчас тоже непривычно взбудоражен.

— Тебе еще не рассказывали о последней проделке Стегая? — взволнованно загудел он, взяв меня под руку.

О Стегае я ничего не слышал. Да и о Саше в последнее время знал немногое — он теперь работал массажистом в одной из поликлиник, неплохо зарабатывал, семейная жизнь его сложилась счастливо (я изредка звонил ему по телефону).

— А что с Мишкой приключилось?

— Ну как же, ты представляешь, едем мы сюда на трамвае, и вдруг впереди в вагоне раздается сиплый, с пьяной такой аффектацией голос: «Дорогие братики и сестренки, граждане и гражданки, к вам обращается инвалид Отечественной войны… подайте вашу трудовую копеечку, кто сколько может, кто сколько может». Я сразу узнал Мишкин голос. Хотел тут же встать, заткнуть ему рот, но в трамвае как-то стерпел, а на остановке сошел вместе с ним. Говорю: «Ты что, подлец, делаешь?» Он меня, видимо, узнал, выругался матом и нагло так отвечает: «А тебе что?» Я его ударил, Алешка… Понимаешь, ударил.

— Да.

— Что теперь делать? Как ты думаешь? — В голосе Саши было страдание.

Я хорошо понимал его, на его месте я, вероятно, поступил бы так же и также не знал бы потом, что делать…

Вместо ответа я вполголоса в двух словах рассказал ему историю с Наташей.

Саша молчал.

— Да, — через минуту произнес он. — Не все так просто и гладко, как кажется… Завтра пойду к Стегаю домой. Пойду в партком, если понадобится. Все-таки он наш товарищ. Нельзя, Алешка, их бросать.

Мы пообещали друг другу чаще встречаться и расстались.

— Наташа, милая, говори правду, только правду, какой бы горькой она ни была.

— Мне нечего говорить тебе, Алеша.

— Что ж, значит, это все было: и профессор венской консерватории — этот майор-интендант, и доктор Вагнер, предлагавший тебе поехать в Дрезден, и музыкальные вечера на вашей прежней днепропетровской квартире? Было это?

— Было.

— Значит, ты солгала, что ждала меня?

— Нет.

Я бросил пустую папиросную коробку и достал целую. Мой внезапный приезд в Днепропетровск, неправда, сказанная Ане (я сообщил ей, что еду с группой товарищей на несколько дней в научную командировку), начинали мне казаться глупой и бессмысленной мальчишеской проделкой: Наташа явно не желала открыться до конца.

И все-таки я не мог, не имел морального права возвращаться в Москву, не узнав истины.

— Послушай, — сказал я минуту спустя, — ты напрасно думаешь, что мной руководит какое-то эгоистическое побуждение. Мы с тобой были когда-то так близки, что научились отлично читать мысли друг друга.

— Что ты хочешь этим сказать?