Юрий Пиляр - Такой случай

— Ты о своей работе?

— Да. Посидев полгода в юридической консультации, я убедился, что у нас еще столько недостатков, что иногда становится просто не по себе.

Отец протянул мне папироску и, закуривая сам, сказал:

— А ты думаешь, коммунисты не борются против этих недостатков? Ты программу и устав партии знаешь? Цель тебе известна? С целью ты согласен? Ну, так как ты полагаешь, одному легче воевать, скажем, с теми же волокитчиками или сообща, организованно?

— А почему у нас так мало и робко пишут о безобразиях?

— Это другой вопрос. Может быть, это неправильно, но только не в этом суть. То, что говорил твой дедушка, коммунист ленинского призыва, по-моему главное: нет настоящей жизни без партии, без ее дела, потому что ее дело — основа нашей жизни, возможно, весь ее смысл.

Этот разговор в саду запомнился мне надолго. Я почувствовал в отце не только очень родного, близкого человека, но и умного старшего товарища.

Потом мы не раз возвращались к затронутой теме. Непреклонная убежденность отца, опытного инженера-организатора, в том, что уничтожить все темное и нехорошее в нашей жизни можно только с помощью партии, заставила меня по-новому взглянуть и на свою теоретическую работу: я пересмотрел в то лето многие положения своей будущей диссертации.

Однажды, когда Аня и мать сидели в комнате за швейной машиной, готовя детское приданое, я, продолжая все тот же разговор о наших недостатках, рассказал отцу об истории Наташи и о своей поездке в Днепропетровск.

— Я ждал, когда ты первый заговоришь об этой девушке, — серьезно произнес отец. — Я понимаю, что нельзя оставить товарища в беде, но… жена, будущий ребенок… Чувствуешь ли ты в себе силу быть ей только товарищем?

— Конечно, — сказал я, краснея.

— Смотри, — сказал отец. — Лучшим другом из женщин должна быть жена… Словом, это дело твоей совести, советовать тут трудно… Она еще любит тебя?.

— Как будто.

— А ты.

— Думаю, что нет.

Отец вдруг рассмеялся.

— Молод ты еще, Алешка, хоть и кандидат наук без пяти минут. Ладно, вот будешь отцом, все окончательно встанет на свое место.

Отцом я стал в начале августа. Вечером мать, отец и я, все дрожащие и взволнованные, проводили Аню в больницу, а рано утром, придя в приемную, узнали, что на свете появился новый человек — девочка, моя дочь, которую в память погибшей сестры назвали Лялей. Отец мой, сделавшись дедушкой, на радостях прослезился и тут же, подхватив меня, побежал в магазин за подарками. Через полторы недели мы привезли Аню с дочкой домой. Я на это время потерял всякий интерес к мировым проблемам.

В конце августа, за несколько дней до нашего отъезда в Москву, у Ани неожиданно поднялась температура. Врач сказал, что она заболела грудницей. Мама, собиравшаяся было ехать с нами, распаковала свой чемодан и предложила пока оставить Лялю у нее, в Шоноше. Аня плакала, ей хотелось задержаться до выздоровления, чтобы потом взять с собой девочку, но каникулы в институте кончались, и она скрепя сердце последовала за мной, как мы с отцом ее от этого ни отговаривали.

В Москве, в нашей маленькой тесной комнате, меня ожидали письма от Наташи. В первом, посланном в начале июля, она сообщала, что направила в Министерство высшего образования подробное объяснение своей истории в МГУ и просила разрешить ей поступить в Днепропетровский университет. Во втором, датированном серединой августа, писала о тяжелой болезни отца, жаловалась на одиночество и лишь вскользь упоминала о том, что министерство разрешило ей учиться в Днепропетровске на заочном отделении.

Все-таки это была победа. Я почувствовал, что вновь могу думать о своих аспирантских занятиях.

К Октябрьским праздникам я сдал последний кандидатский минимум — по советскому государственному праву.

Оставалось главное: диссертация.

Побежали дни, полные тяжелого и увлекательного труда. За окном падал снег, зарядили морозы; потом дохнуло сыростью — наступила оттепель; потом неожиданно пошли дожди и снова, как-то вдруг, стало жарко. А я все сидел и сидел, почти не разгибаясь, за своим столом, слушал читавшую мне Аню, делал выписки и складывал их в папку.

Наконец список литературы, посвященной вопросам демократии, был исчерпан.

Составив к концу сентября развернутый план диссертации, я явился с ним ярким солнечным днем к своему научному руководителю.

С Гудковым мы не встречались больше месяца: он уезжал на время отпуска в Крым.

— Здравствуй, здравствуй, друже, — проговорил он своим веселым звучным голосом. — Все в порядке у тебя?

— Принес показать вам план, Иван Александрович.

— Посмотрим. А неясности есть?

Я задумался. Гудков давно расположил меня к себе и как человек и как научный руководитель. Но имел ли я право делиться с ним всеми своими сомнениями, мог ли вполне довериться ему?

— Ну, что ж ты? Выкладывай.

— Не знаю, — пробормотал я, — а в общем…

И я рассказал Гудкову обо всем, что мне казалось неправильным в нашей практической работе.

— Должен ли я писать об этом, Иван Александрович? Вы поймите меня, мне просто как-то обидно, что вместе со всем хорошим у нас есть и такие вещи, — сказал я.

Мы сидели вдвоем в маленькой угловой комнате заведующего сектором.

Гудков, усмехнувшись, сказал:

— Вот ты, оказывается, какой дотошный.

— Это плохо?

— Нет, хорошо, — вдруг серьезно и решительно произнес Гудков. — Значит, ты веришь в наше дело, в его справедливые ленинские устои. Это очень хорошо, Скворцов… Что же касается того, писать ли о наших просчетах и недостатках в диссертации, то имей ввиду, что и у нас в ученом мире есть, к сожалению, всякие прохвосты и карьеристы, готовые уцепиться за слово и обвинить человека черт знает в чем. Бороться с ними ой как непросто, но все-таки, если хочешь знать мое мнение, пиши. Надо писать об этом, Скворцов, и, вот помяни мое слово, партия еще заговорит о ликвидации наших недочетов во весь голос, дай срок… Кстати, что ты думаешь о вступлении в партию?

Я чувствовал себя чрезвычайно смущенным и не ответил.

— Опять задумался?

— Нет, Иван Александрович, а впрочем… поразмыслить ведь есть над чем. Если вы не против, я сам вернусь через некоторое время к этому разговору.

Гудков одобрил мой план диссертации. Вскоре его утвердили и на заседании сектора. Я начал писать первую главу, но эта откровенная беседа с Гудковым не выходила у меня из головы. Достоин ли я стать членом ленинской партии, смогу ли я быть борцом за правду, за светлую жизнь своего народа, за все то, что зовется коммунизмом, или я по-прежнему буду думать только о себе, о своем недуге? Сумею ли я подавить в себе это последнее — тоску по свету — во имя большого общего?