Юрий Пиляр - Такой случай

— Что ты не искренна.

Наташа усмехнулась.

— Когда я ехал сюда, я был уверен, что тебя оклеветали, я считал своим человеческим, товарищеским долгом помочь, — продолжал я.

— Ну и что же?

— Я попал в тупик. С одной стороны, ты как будто соглашаешься с тем, в чем тебя обвинили, с другой — отрицаешь. Как разобраться в этом? Помоги.

— Дай мне закурить, — вдруг глухо, с каким-то внутренним ожесточением произнесла Наташа.

Когда она брала из моих рук папироску, я заметил, что пальцы ее дрожат.

— Значит, ты непременно хочешь знать всю правду… Как юрист ты сразу обнаружил несоответствия, противоречия как будто, как мужчина почувствовал себя задетым, хотя первый и перечеркнул наши отношения… Хорошо. Знай всю правду. У нас в квартире действительно бывали и мобилизованный в армию профессор венской консерватории, и известный хирург из Дрездена доктор Вагнер. Они приносили с собой вино и всегда что-нибудь из съестного. Мы голодали. Эти люди вели себя как вполне порядочные люди, и мы с мамой не считали зазорным принимать от них помощь, тем более что от нас ничего не требовали взамен, кроме разве того, чтобы я поиграла на пианино. Вскоре мы продали инструмент за два мешка картошки. Профессор был потрясен и стал уговаривать маму отправить меня в Вену к его родным, чтобы подготовить меня в консерваторию. Вагнер возражал профессору, что вначале надо попытаться восстановить зрение: у меня ведь глаукома, повышенное внутриглазное давление, ты знаешь, а друг доктора Вагнера — европейски знаменитый глазник, как раз специалист в этой области. Искушение было велико, но я не согласилась: я не могла думать только о себе, потому что мой отец тоже воевал, и этого одного было достаточно, чтобы я ненавидела фашистов. Но этих двух людей я уважала и считаю до сих пор, что не все немцы, даже носившие военную форму, были звери. Я так и сказала в партбюро факультета. Наш декан — у него погиб сын на фронте — закричал на меня. Я попросила его не кричать. Тогда один из членов партбюро, посмеиваясь, спросил, чем я могу доказать свою невинность. Я заявила ему, что он негодяй, и отказалась отвечать на вопросы. На другой день появился приказ об отчислении меня из университета. Я уехала к родителям.

Наташа умолкла. Стало так тихо, что слышалось тиканье будильника.

У меня мелькнула мысль, что Наташа вряд ли так идеализировала бы этих двух интеллигентных немцев, если бы иначе относилась к своему физическому недостатку, но вслух я об этом не сказал.

— Что же было потом, после того как ты отвергла предложение о поездке в Вену?

— Что потом? Потом нижний этаж нашего дома — там помещался интендантский склад — забросали гранатами. Начался пожар. Мы с мамой едва выскочили, чуть не сгорели. А утром пошли в дальний хутор к родственникам. Хутор скоро был сожжен эсэсовцами, потому что жители помогали партизанам. Мы перебрались в землянку…

— Наташа, — сказал я, — я тебе верил и верю. Остается одно: почему ты не пошла в партком или к ректору университета?

— Чтобы выслушивать подобные же вопросы?

— А кто, кстати, поднял все это дело? Ты рассказывала кому-нибудь об этом?

— Есть у меня подозрение на Нину… А впрочем, сейчас это все равно.

— Но надо же доказать свою невиновность.

— Я не знаю, как это сделать. И потом… я не могу больше бороться. Слишком много ударов сразу, и даже те… от тех, кто самый лучший, самый дорогой, — произнесла Наташа сквозь слезы. — Я так тебе верила!

— Конечно, теперь ты вправе меня ненавидеть, но…

— Я тебя люблю, — быстро шепотом проговорила она.

Мы оба замолчали. Тикали ходики. С улицы долетел автомобильный гудок. Время шло.

— Ну так что же предпримем, Наташа?

— Не знаю.

— А я знаю: надо доказать свою правоту, и я помогу тебе в этом. Найди людей, которые могли бы подтвердить, что вы в продолжение всех трех лет оккупации очень нуждались, что хутор, где вы жили у родственников, сожгли каратели. Дай мне такие подтверждения, я напишу бумагу по всей форме и сам пойду к ректору. Хорошо?

Наташа промолчала.

— Ты согласна?

Она вдруг поднялась со стула, быстро подошла ко мне, обвила мою шею холодными пухлыми руками и, почти валясь, опустилась рядом со мной на кушетку.

— Алеша, — прерывисто проговорила она, — я так ждала тебя, так тосковала, я так люблю… Зачем без тебя университет, честное имя, все?.. Возьми меня, убедись, что я твоя верная, прежняя Наташа.

Она спрятала свое лицо на моей груди. Ее спина вздрагивала от беззвучного плача. Мы были в комнате одни. Я кусал губы, я переставал владеть собой.

— Нет, — вдруг сказала Наташа, отстраняясь. — Что я делаю? Не надо, нет, прости, ты прав… Уезжай, Алеша, спасибо тебе за все, я должна многое обдумать сама. Прощай.

Я встал. В эту минуту мне показалось, что я опять люблю ее, люблю той прежней чистой любовью. И стараясь сохранить в себе это чувство, я тихо простился и вышел из комнаты…

Через две недели после моего возвращения в Москву в институте начались летние каникулы. Мы с Аней поехали в Шоношу.

В Шоноше почти ничего не изменилось: на улицах было все так же пыльно, так же лениво перебранивались женщины в очереди за белым хлебом на углу, со станции все так же доносились отрывистые гудки маневровых паровозов. Мы шли вчетвером: впереди — Аня и мать, сзади — я с отцом, приурочившим к нашему приезду свой отпуск.

Когда мы остановились у крыльца, отец шутливо сказал:

— Отчий дом перед вами, дети мои. Отряхните прах с ног своих.

На следующий день мы с ним лежали на старой плащ-палатке в саду под яблоней. В траве, то умолкая, то как бы спохватываясь, неистово трещали кузнечики. Пахло теплой огородной землей и укропом.

— Вот видишь, — негромко сказал отец, когда я рассказал ему в подробностях историю двух последних лет своей жизни, — видишь, все идет к лучшему… Ты дедушку часто вспоминаешь?

— Редко в последнее время.

— А я, знаешь, с годами все больше думаю о родителе. У меня с ним было много разговоров о тебе, он ведь до последнего дня считал себя главным виновником твоей беды.

— Напрасно считал.

— Конечно, напрасно, но я о другом… Отец незадолго до смерти говорил мне: «Алексея, когда подрастет, надо готовить в партию. В партии общее дело, общие радости и горести, высокая цель, там человек забывает про свои личные невзгоды. Готовь его для серьезной жизни, Михаил». Вот так говорил твой дедушка. Думаю, что он очень порадовался бы, встретив тебя таким, как сейчас.

Я слушал отца с волнением. И потому что он коснулся новых, дорогих мне мыслей, которые я вынес из работы в адвокатуре, и потому что он впервые разговаривал со мной как с равным. У меня многое еще было неблагополучно: вопросы, на которые я сам не мог найти ответа, поступки, в правильности которых сомневался. Я сказал об этом отцу.