Вячеслав Королев - В лесах Карелии

В это время за окном послышался скрип полозьев по мерзлому снегу.

— Кто бы это? — поднял голову Пахомов и повернулся к окну. — Вроде бы некому.

Ехать в эту пору действительно было некому. Лесорубы давно уже спали в своих землянках, а кроме них сюда за всю зиму даже ворон не залетал.

— Серега! — закричал всполошенно Пахомов. — А ну посмотри, что там на улице...

Но не успел Серега встать, как дверь распахнулась, и вместе с клубами белого морозного пара в избушку ввалился в длинном тулупе, в валенках и большой шапке-ушанке директор леспромхоза Бауэр.

— Вас... Вас... Вас... — начал ошалевший Михеев. Он, очевидно, хотел назвать директора по имени-отчеству, но мешала появившаяся с перепугу икота.

— Василий Степанович! — каким-то неестественным голосом дуэтом прокричали Великанов с Пахомовым и бросились снимать с директора тулуп.

Михеев, желая, очевидно, замести следы выпивки, схватил сковороду с картошкой и сунул ее под стол. Потом, всплеснув руками, отправил туда же две пустые бутылки. Третья начатая бутылка осталась на столе.

— Чайку с дороги, Василий Степанович, горяченького, только что самовар вскипятили, — услужливо хлопотал Пахомов, бросая свирепый взгляд то на Михеева, то на бутылку водки, оставленную на столе.

В правой руке Бауэра был ременный кнут. Медленно обвел он взглядом небольшое помещение избушки, потом тяжело уставился на Великанова.

— Снимай штаны, ложись на скамью! — резко скомандовал он и рывком выдвинул на середину комнаты скамейку.

Руки Великанова тряслись, когда он выполнял приказ директора, плечи опустились, лицо сделалось восковым.

— Задери рубаху, что ж ты одну задницу выставил!

Со свистом опустился кнут на голый зад и спину

Великанова. Красно-бурая полоса как бы перерезала тело по диагонали. Оно передернулось судорогой.

— Сто!.. — с хрипом выдавил из себя директор.

Снова свист кнута — и еще одна полоса вдоль спины

Великанова.

— Двести... — прохрипел директор после второго удара.

И так четыре удара, четыре кровавые полосы за четыреста кубометров леса, неправильно переданных лесозаводу.

— Вставай, Великанов, ты свое получил. — Бауэр наотмашь бросил кнут в угол избушки.

— Ну-ка, налейте мне чаю покрепче, — обратился он к десятникам, присаживаясь к столу, — можно и с водкой. Холодно на улице. — Потом обратился к мальчику, с ужасом смотревшему на всю эту картину и дрожавшему как в лихорадке:

— Ты чего, малец, испугался? Ничего... лучше маленьким насмотреться на это, чем вырасти лодырем, жуликом и казнокрадом. Нас раньше так к делу приучали. А с Великановым мы друг друга понимаем, он на меня не в обиде.

— Дзинь, дзинь, дзинь! — зазвенел будильник на тумбочке.

Ковалев вскочил, протирая глаза, чертыхнулся, поняв, что сидит на кровати у себя в спальне, а не в лесной избушке: «Надо же присниться этой патриархальной кнутобойщине, этому старому осколку дикой жизни лесозаготовителей!»

Было шесть часов утра. Одевшись и умывшись, Ковалев, без завтрака, вышел из дому. С первого дня работы в новой должности он принял за правило: завтракать после того, как побывает в диспетчерской, мехмастерской и на нижнем складе. Был в этом определенный умысел: заставить всех мастеров, живущих в центральном поселке, и всех начальников служб присутствовать при отъезде рабочих в лес и при начале работы в мехцехе и на нижнем складе. Как же они могут опоздать или не прийти, если директор там?

Только в начале восьмого Ковалев вернулся домой и принялся готовить завтрак. Для этого нужно было вскипятить электрический чайник, открыть банку консервов и подогреть их на электрической плитке. Через пятнадцать минут он уже сидел за завтраком и перебирал в уме то, что удалось увидеть сегодня на производстве. Неожиданно вспомнился недавний сон. Ковалев невольно заулыбался, представив себя на месте Бауэра. Это он, Сергей Ковалев, а не Бауэр хлещет ременным кнутом Великанова по спине...

Ковалев даже перестал есть и положил вилку на стол. «Чепуха, приснилась чушь из времен одиннадцатилетней давности». Но возникший вопрос — правильно ли сделал Бауэр, применив для наказания кнут? — требовал ответа. То, что Великанова надо было наказать, — у Ковалева не вызывало никаких сомнений. Но кнутом ли? Он долго растирал лоб, долго хмурил брови.

Наконец, улыбка вновь заиграла на его лице: «Я бы тоже лучше отхлестал кнутом. Великанов — хороший работник, не гнать же его из леспромхоза!»

Заботы сегодняшнего дня гонят прочь воспоминания. Быстро позавтракав, Ковалев уходит в мехцех.

Мерно гудят сверлильные станки. Ярким фейерверком рассыпаются искры у наждачного точила. В помещении тепло, чисто, светло, как-то даже уютно, по-производственному, конечно.

В соседнем помещении, за стеной, над смотровыми ямами стоят тракторы, находящиеся в ремонте. Возле каждого хлопочет по нескольку человек. Сменный механик ходит от одной машины к другой, смотрит за работой, дает какие-то указания. Совершенно нет болтающихся, перекуривающих.

— А капитально трактора где ремонтируете, Александр Васильевич? — спрашивает Ковалев у главного механика.

Главный механик леспромхоза Александр Васильевич Юров, коренастый, среднего роста, угрюмый человек лет сорока, идет рядом с директором и по-ястребиному поглядывает на своих подопечных, работающих у станков и на ремонте тракторов. На вопрос директора без особой приветливости отвечает:

— Здесь же, Сергей Иванович.

— Что, не обеспечивают ремонтными местами?

— Места дают, да мы не берем. Дома надежнее.

Ковалев удивленно посмотрел на Юрова. Капитальный ремонт в своих мастерских? Нужно быть очень уверенным в себе, чтобы пойти на такое...

— Значит, тракторов хватает? — снова спросил Ковалев.

— Почти каждый день после разнарядки, — Юров махнул куда-то в сторону рукой, — по два-три в гараж возвращаются: делать, видишь, нечего.

— О какой разнарядке речь, Александр Васильевич?

— Да Сясин разнаряжает в диспетчерской, — с явным недовольством в голосе проговорил Юров.

— Каждый день разнаряжает?

— В том-то и дело, что каждый. На черта ему это сдалось — не пойму. Где ни работал — нигде такого порядка не встречал. Дергание, а не работа.

— А как трактористы, Александр Васильевич, хорошие?

— Всякие, — ответил Юров, — но, в общем, неплохие. Десятка полтора — артисты.

Потом уж Ковалев узнал, что Юров своих подопечных делит на три категории: «цыплят», «чижиков» и «стариков». Независимо от возраста. «Цыпленком» может быть и сорокалетний, а «стариком» — молодой парень лет двадцати. Все решает умение работать и отношение к делу. «Стариков» он называет по имени- отчеству, «чижиков» — по фамилии, а «цыплят» — просто цыплятами. Перевод из «цыплят» в «чижики», из «чижиков» в «старики» отмечается всем коллективом, но без Юрова.