Григорий Терещенко - Медсанбат

Железная бочка, приспособленная под печку, пела на разные голоса. В землянке пахло сосновой смолой.

— Сказывают, на Москву грузятся, — разглаживая складки гимнастерки, проронил Петр Фирсанов. Лицо его покрылось крупными капельками пота, узенькие, с белобрысыми ресницами глаза еще больше сузились.

— Куда грузятся — Верховному Командованию известно, а не мне, — ответил Шевченко.

— Неужели нельзя Москву отстоять? — снова спросил Петр Фирсанов.

— Нельзя только штаны через голову надеть, — зло бросил Иван Копейкин. — Москву не отдадим! Помянешь мое слово, не отдадим!

— А Кутузов хоть и сдал Москву, а войну выиграл, — вмешался Титов. — Тактика, так сказать. Может, этим я спас Россию. Но тогда совсем другое дело было...

— А Минин и Пожарский? — поддержал его Куваев. На лбу у него надулась жилка, еще больше обозначились две морщины на сухих щеках. — Думаю, наши тоже устроят врагу ловушку под Москвой.

— А что думает командир? — обратился Иван Копейкин.

— Москву сдавать нельзя, товарищи! — твердо сказал Шевченко.

— А вы, товарищ лейтенант, под бомбежкой были?

— Был.

— Страшно?

— Страшно, но со временем привыкаешь.

— И к бомбежкам можно привыкнуть?!

— Ко всему человек привыкает.

Иван Копейкин палкой поворошил поленья в печке. Красные отсветы скользнули по его лицу.

Пришел Фролов. Попросил у лейтенанта, чтобы отпустил Куваева на ремонт.

«Что же они возятся так долго с машиной Судаков»?» — вдруг рассердился лейтенант и направился в парк. Но оказалось, что они ремонтируют машину Фирсанова, пока тот отдыхает в землянке. Ремонт надо производить обязательно в присутствии водители. Заметив лейтенанта, Фролов пошел ему навстречу.

— Товарищ лейтенант, автомобиль к утру будет готов. Мы думали от вас скрыть это маленькое повреждение. Все я виноват. С меня спрос. Пристала Трикоз: разрешите проехать. Я, мол, водила. Вот и дал... Врезалась в березу, хорошо, хоть береза хилая была.

— Ах, помкомвзвода, помкомвзвода! Я только собирался завтра к комбату ИДТИ за разрешением организовать вождение. Теперь откажет.

— Да он и знать не будет. К утру восстановим... Чертова девка растерялась, вместо влево — свернула вправо. Не среагировала...

— Она не среагировала, ты не среагировал, а Травинский запретит вождение, вот и весь сказ.

От Травинского Павел вышел недовольный и злой: тот не разрешил Шубиной поехать на похороны тетки. Она заменила ей мать, воспитывала с двухлетнего возраста. Город почти рядом, в каких-то двадцати километрах отсюда. Ну, была бы девушка на фронте, тогда другое дело... Наверное, Травинский мстит Шубиной. Задели его слова: «А почему ты пришел? У нее есть свой командир». Как будто он, Шевченко, посторонний. В одном ведь батальоне служат. Решил еще поговорить со Снегиревой.

— А что я могу сделать?! — удивилась военврач третьего ранга Снегирева, — Травинский отказал. Ведь не сегодня-завтра батальон на фронт будет грузиться. Впрочем, можно было бы и отпустить. Уж очень боязлив наш комбат. Как бы чего не случилось... Сказано: временный.

— Ну, а вы?

— А что я? Я всего-навсего лекарь-терапевт.

— Значит, отказали Шубиной, и вы успокоились? Никого себе забота о подчиненных!

— Не пойду же я к командиру дивизии!

— А почему бы и не пойти?

— Ну ладно, Павел Остапович! Постараюсь что-нибудь сделать для вас.

— Не для меня, а для своей подчиненной.

— Постараюсь, — осенила своей обворожительной улыбкой Снегирева, — А вы обещайте, что научите водить автомобиль.

— Обещаю, если разрешит комбат, — в ответ улыбнулся Павел.

Шевченко вышел из землянки. «А что, если на свой риск взять автомашину и послать в город? Нет, не такое сейчас время. А вдруг застрянет. Прошел дождь и расквасил грунтовую дорогу. Уехать самовольно — военным трибуналом пахнет. Алла Корнеевна что-то должна предпринять. Если у нее ничего не получится, тогда другое что придумаем. Например, послать машину в мастерскую МТС. А может, пойти к комиссару дивизии? Говорят, он добрый человек. Можно, в крайнем случае, на попутной машине, Правда, Шубиной не на час надо отлучиться, а на сутки-двое, не меньше. Пусть на попутном транспорте доберется до райцентра, а мы позже пошлем за ней полуторку. Стоит все продумать, обмозговать, а потом уже идти к комиссару. Да и он может задать вопрос: мол, почему вы пришли, а не командир батальона. Надо, чтобы Снегирева пошла к комиссару. Или Уралов. Он, конечно, скорее добьется разрешения на поездку...»

Шевченко не находил себе места: как помочь Шубиной? Встретив ее в обед, спросил:

— Вам еще не дали отпуска на похороны?

— Пока нет, — тихо, потупив взгляд, ответила она.- Комбат разрешил Снегиревой обратиться к комиссару дивизии.

«А сам комбат к комиссару не пошел. Но это уже хорошо, что Снегирева взялась за это дело. Комиссар не должен отказать».

Эшелон мчится на запад, проглатывая станции, разъезды и полустанки. Кто-то торопит, подхлестывает. Давай, жми на все железки! Такое время. Москва в опасности! Никто не знает, где поезд завершит свой бег, но все догадываются: где-то у Москвы.

Такое движение вызывает у всех тревожную приподнятость.

— Как раз на Ноябрьские праздники на фронт попадем, — рассуждают бойцы.

Взору открывается Россия. Уральский хребет остался позади.

— Ребята, смотрите, какие тут скупые стога!

— Да, не то, что у нас на Иртыше. Высокие, большие, за год не перевезешь. А избы, смотри, большие, с резными украшениями. И завалинки не такие, поуже, пониже.

А мысли Павла понеслись туда, на Украину, на Черниговщину, в Хоромы. Село на границе трех республик — Украины, России и Белоруссии. Есть, возможно, уголок красивей, есть и побогаче, только ему ближе, роднее нет. Многоводная речушка Сновь, с рукавами и притоками, петляет между лугов и дубрав. Не каждый сможет переправиться на противоположный берег, в соседнее село Елино, не мудрено и заблудиться.

Все реки, говорят, красивые. Но Сновь — особенно! А если ты еще рыбак... Где, на какой реке можно снять с перемета двадцать окуней! Есть места, где река кипит от рыбы, точно вода в огромном котле. А соловьи на заре!

Огромными темно-велеными шатрами раскинулись вековые дубы, кое-где из-под корней журчат родники с очень холодной водой. Пьешь такую воду и чувствуешь приток силы и бодрости. Недаром там называют ее «живой водой».

А разве можно забыть водоворот реки, над которым наклонилась старая верба, разбросавшая во все стороны свои гибкие ветки! Забраться на такую вербу сущий пустяк, а как глянешь оттуда в воду, особенно если утро тихое, безветренное, еще до духоты, — так и замирает сердце от радости. Какой только рыбы там нет! И крупного голавля много. И поймать его совсем не трудно. Стоит подбросить нахлыстом крючок с кузнечиком, как его жадно хватает огромный серебристый красавец. Сновь — река щедрая, тихая, ласковая.