Борис Романов - Почта с восточного побережья

Затем они весело пообедали втроем благодаря усилиям унтер-офицера Ланге, в течение часа изготовившего на походной плите изумительного поросенка, и Герхард почувствовал, что бивуачная армейская жизнь может быть чертовски привлекательной, если только умело ее организовать. В этом доме с мезонином нашлось все, за исключением теплого туалета, солдаты натопили печи и согрели воды для мытья, сапоги и верхняя одежда были отданы денщику для прогрева и просушки, и, сидя спиной к камину в шерстяных вязаных носках и меховых домашних туфлях учительницы, чувствуя во всем теле здоровое томление, Герхард с недоумением разглядывал сквозь стекло в углу замороженного окна неподвижную толпу русских крестьян, которые под присмотром патрульных солдат ждали там, на улице.

«Чего они ждут? — пытался понять Герхард. — Тут тепло, а там холодно. Зачем туда идти? Не все ли равно этим русским, как отдавать зерно и скот? Они все равна отдадут все. Они побеждены. Они будут платить. Нет, они будут работать, только работать. Они не будут иметь денег — только корм. Зачем им деньги?..»

Лейтенант Райнер перемалывал мясо молча. Насытившись, он сделал знак денщикам и унтер-офицеру выйти, прочистил зубы длинным ногтем мизинца и сказал:

— Обер-лейтенант, русские могут до утра стоять на морозе. Но начинает темнеть. Мы обязаны выполнить инструкцию. Одевайтесь. А вы, герр Гюйше, не вздумайте икать с трибуны, не забывайте, что вы немецкий офицер. Одевайтесь. Да оставьте в покое свои идиотские галоши! Вы будете представлять германскую армию.

Когда Герхард, пошатываясь, с помощью денщика взобрался по патронным ящикам в открытый кузов автомашины и утвердился у борта между Гюйше и Райнером, толпа перед ним замерла. Герхард заложил левую руку за спину, а правой уцепил пуговицу на груди.

Грузовик подрагивал от тихо работающего мотора. У задних скатов стоял солдат с автоматом на изготовку, и стояли такие же автоматчики слева и справа, и позади толпы. Настил кузова подрагивал так, словно он возносил Герхарда Иоккиша над облаками. Это была его первая тронная речь в восточных территориях.

— Косподин русский крестьян! До сей день великий германский армий был нет времья заниматься ваш управлений. Теперь время насталь. Я ест представитель ваш управлений с Берлин, этот косподин с управлений армий, этот косподин ест начальник орднунг динст, слушба порядка. Он ест милават, он ест наказават. Зо. Так. Косподин русский крестьян! Фюрер великий германский империй Адольф Гитлер скоро подписывайт нови аграрный закон для России. Колхоз вег, капут. Колхоз нет. Есть свободни мушик. Свободни русский мушик для великий германский народ! Это ест гут, карош. Хайль Гитлер!.. Теперь маленький конкретиш цифр сказаль вам этот русский косподин, э-э-э, косподин Шишибарофф. Он ест ваш старост, он ест лицо великий германский армий, он тоже ест милават-наказават. Зо. Слюшай косподин Шишибарофф!

К краю кузова бойко выступил староста в овчинном полушубке, вытащил из-за пазухи бумагу.

— Земляки! Командование великой германской армии приказывает довести до вашего разумения такое: вплоть до последующего землеустройства будут в вашем распоряжении те земли, что имели вы до колхозу. До колхозу! Спокойно, земляки! А налог вам будет такой. — Староста поднес бумагу к лицу. — С гектара земли по 250 пудов зерна, за корову молока 360 литров в год, за куру 365 яиц в год…

Толпа ахнула, подалась к грузовику и загудела, но лейтенант Райнер хлестко стукнул палкой по борту машины, словно выстрелил, и староста продолжал:

— Спокойно, земляки! Тут вам не ликбез, тут шутить не любят. Налог военного времени, на выбор: то ли это, то ли отдадите все задарма вместе с потрохами. Возьмут германцы Москву, тады к весне налог переменют, в пользу, значит, лучших хозяев. А пока, земляки, слушай дале: обязаны вы платить деньгами по 100 рублей за каждого едока, по 200 — за корову, по 100 — за собаку и по 10 рублей — за каждую кошку. Какими деньгами платить и как — будет вам через меня дополнительно сообчено. Далее то, что все население от 14 до 65 лет обязано участвовать по распределению старосты, меня то есть, в работах для великой германской армии… А наказания вам будет два: перво-наперво — порка, второ дело — расстрел.

Слушая быстрый говор старосты, пытаясь уловить все, что он говорит, Герхард вглядывался в толпу, и умиление заливало его душу, потому что люди стояли тихие, опустив головы, так что видны были серые, в инее, надвинутые на глаза платки да мятые мужицкие шапки, словно русские клонили головы перед сыном божьим. Смирный пар дыхания поднимался над их головами, и сквозь невольные слезы умиления Герхард в пастве склоненной отметил двоих: массивного, как Гюйше, крестьянина с бородой в пятнах седины, раскинутой веером по всей груди, и еще девушку с алым, вызывающим, цветущим на холоде лицом, изумленно поднятым сюда, к грузовику. Лицо это выбивалось из толпы, парило, как утреннее солнце, над снегом, Герхард продолжал видеть его даже тогда, когда оглянулся на лязг оружия у охранника сзади и умиление стало проходить, потому что появилось беспокойство из-за этого не соответствующего обстановке лица и этого не к месту напомнившего о себе оружия.

А староста говорил быстро, тараторил, давился словами, перхал, словно собака, наконец-то получившая похлебку:

— Так что большевички, слава богу, кончились. Если кто помнит, земляки, Луку Иваныча Шишибарова с Наволока, так вот я его наследник, старший то есть сын, Савватий. Какова есть шишибаровская рука, говорить не буду. Кто не знает, узнает! Так что лучше миром-ладом. Вот господин офицер аж из самого Берлина здоровкался с вами, а вы, земляки, что? Нехорошо это, никто слова приветного не сказал, а он ведь вам насчет нового порядку… Так что давайте, земляки, миром-ладом, по уговору, как скажу я: «Здорово, мужики!» — так вы шапки, значица, долой. Снимите то есть шапки-то! Так господа офицеры вас и приветят, и я милостью не обойду. Так что? Здорово, мужики!

В толпе поднялось несколько медленных рук, стащивших шапки, но большинство лишь ниже опустило головы. Ссутулились людские спины, словно каждый собрался поднять с земли камень, девушка отвернулась, и толпа стала безликой.

Герхарду понадобилось некоторое время и усилие воли, чтобы отыскать хотя бы пегобородого старика. Под взглядом Герхарда старик, крякнув досадливо, сдернул рыжий малахай. У него оказалась лысая крутолобая голова и кустистые подвижные брови над маленькими глазками. Снова стало тихо, староста обернулся к Герхарду, кости лица проступали у него через кожу, но конец тишине положил лейтенант Райнер, снова хлопнувший палкой по борту грузовика.

— Полчаса все будут стоять здесь и знакомиться с господином Шишибаровым. Все! — сказал он, глядя поверх толпы, и тронул Герхарда за локоть.