Борис Романов - Почта с восточного побережья

— Командирская жена, значит… Ты, молодка, в случай чего, скажи, что мать я твоя. Поезд, мол, разбомбили. А идем в Наволок, к деду. Вправду там дед у меня. Чего замлела-то? — закричала Ксения Андреевна. — Вдруг примут нас за шпиёнок. Война, говорю! Ой, молодка, правду тебе говорю, наволоцкая я. Сама, бог даст, увидишь.

Больше к этой теме они не возвращались, и Полина решила, если потребуется, говорить только правду, но, когда за сутки до Наволока их остановил конный патруль НКВД, Полина, всхлипывая, изложила все так, как просила Ксения Андреевна. Хмурый мешковатый кавалерист внимательно пересмотрел все ее бумаги и, возвращая их, придвинулся к ней с седла:

— Вы успокойтесь, товарищ. Вас не обидят. Станьте на учет в районе. Надо укреплять тыл. Враг не пройдет.

Патруль ускакал, Ксения Андреевна перекрестилась на другую сторону, они тронулись дальше, и тут Ксения Андреевна зашла в тупик во второй раз: проселок вышел на магистральное шоссе, по песчаной обочине которого в одну сторону двигался под бабьи оклики и неумелое щелканье кнутов орущий скот, а в другую сторону, посредине, по деревянным торцовкам, с хрипом проносилась колонна газогенераторных полуторок.

Они, поглядывая на небо, с час просидели у обочины, пока не миновало стадо и не опало облако пыли. Ксении Андреевна несколько раз пускалась по проселку, а затем возвращалась в раздумье обратно, и все ж таки вернулась, поминая какой-то омуточек, назад и заспешила, погоняемая солнцем, а Полина за ней.

На этом проселке, где лес становился все глуше и гуще, поля теснились у деревенек на взгорках, они снова услышали впереди, на восходе, постоянный глухой гул, который еще два дня назад охватывал небосвод позади, и поняли, что война обогнала их стороной.

Последнюю ночь они ночевали не в доме.

— Ничего, молодка, обойдешься, — сказала Ксения Андреевна, — недолго теперь осталось. Сено в стогу молодое, теплое.

И Полина всю ночь продрожала под стогом от холода, изредка забываясь, но просыпаясь с еще бо́льшим ужасом, сквозь ровное дыхание спутницы разбирая далекий гул, ночные шорохи, хлопанье крыльев, странные всхлипывания на лугу и какое-то чавканье за лесом, словно там временами запускали насос.

Наутро ноги еле держали ее, но Ксения Андреевна, оделив ее сухарем, молвила только: «Терпи, молодка, теперь недолго», — и пошла к лесу. Там оказалась тропинка, сырая и поросшая чем попало, и вилась она в таком глухом лесу, что Полина не видела солнца.

Ксения Андреевна бежала бойко, словно боялась опоздать на поезд, и в одном только месте, у болотца, примостилась на древнюю корчажину, посидела в полдневном пареве с закрытыми глазами, развязала дорожный платок, а под ним белую косынку, повязалась платком понаряднее, с атласной голубой бахромой по краю, поправила оборки на кофте, поднялась и сказала кое-как отдышавшейся, липкой от пота Полине:

— Муж мой тут, молодка…

Уже неуловимо веяло жильем, когда они услыхали короткий собачий взлай, рычанье, выстрел и человеческие голоса. Спустя некоторое время послышалось тугое движение тяжелой подводы, и над придорожным малинником протянулись напруженные лошадиные спины, голова ездового в фуражке со звездой и длинное, как шлагбаум, орудийное дуло.

— Я бы ему, понимаешь, показал, кулаку этому, — говорил кто-то вибрирующим, на грани срыва, голосом.

— Ладно, Артемыч, мужика пойми, куда ему без лошади, — утихомиривал другой.

— Это же не мужик, это же, понимаешь, шкура!

— Ишь ты, взвился! Шлепнул пса — и будет, — басил другой.

— А тут еще дурень…

— Ладно, ты лучше, где снаряды достать, подумай, Артемыч.

Затих тяжкий топ, и Ксения Андреевна с Полиной выбрались на захудалый проселок, на прокатанные литыми орудийными шинам колеи, пошли вправо, вниз, на журчание воды, и тут увидела Полина под серым песчаным обрывом высокую усадьбу, огороженную, как феодальный за́мок, стеной. Против распахнутых настежь ворот, на пологом, поросшем мелкой травой и ромашкой спуске, над лужей крови, стоял здоровенный пегий верзила, держа на весу за лапы опрокинутого здоровенного пса, а рядом с ним суетился у зеленой армейской канистры крепкий сухопарый мужичок с чернющей бородкой, в подпоясанной толстовке, в картузе по самые брови.

Ксения Андреевна выронила узелок. Полина споткнулась о него и остановилась, а Ксения Андреевна пошла потихоньку вверх.

— Здравствуй, Орся, — сказала она.

Мужичок отставил канистру, и та мягко завалилась набок.

— Здравствуй, Арсений Егорыч, — повторила Ксения Андреевна и будто бы стала ниже, словно ноги у нее подкосились в коленях.

Мужичок поднял левую прямую руку, царапнул ею парня по рыжим патлам.

— Положи собачку, Филюшка, положи. Матка, вишь, твоя объявилась, — сказал он парню ласковым, ровным, как напильник, голосом и пристукнул парня рукой по шее. — Клади пса, тебе говорят, матка пришла.

Парень замычал, замотал головой и прижал собаку к себе.

— Жалко собачку, Филюшка, жалко. А матку кто же пожалеет? Матку-то еще жальчее… Не узнаешь сына, Енька? — спросил он вдруг, будто ударил, и Ксения Андреевна повалилась перед ним на колени. — Не узнаешь, спрашиваю?!

— Арсений Егорыч, батюшко…

— Ах ты шалава старая! — мужичок по-петушиному подскочил на месте, ударил Ксению Андреевну ногой в лицо, сшиб и принялся сучить ее ногами, приговаривая: — Явилась, матка. Ах, ах, ах ты!

Полина забилась в истерике, закричала, глядя, как мягко, словно кошка, воспринимает Ксения Андреевна удары, но мужичок не унимался и вволю бы натешился, если бы не верзила Филька, который схватил, рыча, отца сзади за локти и отбросил в сторону, прямо под ноги Полине. Арсений Егорыч вскочил, сдергивая с себя ремень, но услыхал, наверно, Полинин крик, полоснул по ней взглядом и как-то обмяк, спохватился, застегнул ремешок и сказал сыну:

— Вот и матка пришла, да. Схорони собачку, Филюшка, схорони Фокса, ворота запри. Ворота прежде запри! Сколь гостей у нас… Встань, встань, Енька, не обессудь за встречу. По гостю и пироги. Встань, говорю, сыну помоги… Там ужо поговорим…

Обер-лейтенант Герхард Фогт фон Иоккиш никогда не имел намерения добывать себе и фюреру славу на передовой: для этого в империи было достаточно других немцев. Его не тянуло ни к геринговским фанфаронам в люфтваффе, ни к пиратам кригсмарине. Он находился точно там, где хотел находиться, и потому государственный механизм был для него абсолютно приемлем. В некотором роде даже фюрер работал на Герхарда фон Иоккиша. Впрочем, лично обер-лейтенант об этом не думал, вернее, это подразумевалось само собой, как то, что дышат не воздухом, а кислородом, поскольку всем известно, что фюрер является первым слугой нации.