Борис Романов - Почта с восточного побережья

Однако снег нынче шелониками весь поразмело, и, глядя вперед на дальний край болота сквозь тощие и редкие камышины, Арсений Егорыч, идя мелкими быстрыми шажками, повлек за собой санки. Филька не отставал.

Лишь в одном месте Арсений Егорыч распрямился, поправил за поясом топор и с горьким страхом посожалел, что не положил в санки ружья: речку пересекала цепочка волчьего следа, и, судя по ямкам, прошло тут с полдесятка зверей. Следы тянулись справа, из наволоцкого угла болота, и шли туда, где наволоцкая дорога сходилась с районным шоссе, туда, где ночью то ли гремела гроза, то ли ухали взрывы.

И так и так было плохо: война, в случае чего, ахнуть не успеешь, подстрелят тебя проще дикого зверя, и волкам есть с чего наглеть в эту зиму. Зря, выходит, в тридцатом году не взял Арсений Егорыч обрез у Федьки Шишибарова, даром ведь отдавал, все равно ГПУ Федьку накрыло вместе с обрезом, лишний для Федьки вышел грех. Укрыться на Выселках Федьке Арсений Егорыч правильно не дал, а уж обрез-то можно было где-то спрятать. Вот и теперь бы приладил вместо топора под полушубок… А вдруг бы выдал Федька?

— Хо-хо, Фокса нет. Антиллерист проклятый!.. Да ведь и нас с Филькой вдвоем-то, поди, побоятся серые, не тронут. Опять же ветер с ихней стороны тянет. А, Филюшка?

Филька промычал, схватил отцовские санки, покрутил ими в воздухе, как пращой.

— Ну и ладно, Филюшка, пошли-ко.

Через полчаса снова начался лес, а там, где Ольхуша, поворачивая к Вырубам, делала полукольцо, по ветру прилетели запахи плавленой резины, кузнечного железа, горчицы и будто бы паленого мяса.

Первым остановился Филька, закрутил носом то на ветер, то на отца. Арсений Егорыч прошел несколькими шагами дальше и, когда запах стал таким явственным, будто исходил из-за ближайшего ольхового куста, замер и сам, как легавая в стойке.

Запах манил и пугал, но, поскольку скомандовать «пиль» было некому, Арсений Егорыч осторожно скинул шлею, поманил к себе Фильку и, нащупывая ногой береговину, стал пробираться к кусту. Филька крался рядом.

За кустом никого не оказалось, но приторно-горькая вонь стала еще ощутимей.

Арсений Егорыч вспомнил, что в этом месте и речка и дорога закруглялись выпуклостями друг к другу, до дороги не было и полусотни сажен и, значит, запах доносился оттуда. Глянуть ай нет?

Арсений Егорыч прикинул, что если тут ночью и громили кого, то к свету вряд ли кто остался в живых на таком холоду. От мертвых угрозы не было, зато могло остаться там что-нибудь и на поживу, съестной припас, или инструмент какой, или что ни то другое, всяко не дешевле колхозного сена. И, по пояс в снегу, он покарабкался к дороге.

Вскоре открылись в снегу ямы, словно бы волчьи или кабаньи лежки; заметно было, что люди лежали тут долго, по двое, видать, грелись друг о дружку. От ям тянулись к дороге пропаханные телами борозды.

Вонь началась рядом, и, приглядываясь, Арсений Егорыч увидел впереди низкие всполохи черного дыма. Пламя, знать, уже унималось, слышалось время от времени его слабое потрескивание.

Постояв мгновение, Арсений Егорыч в рост двинулся по колее вперед, но тут лопнул выстрел, пуля продзинькнула, будто оборвалась балалаечная струна, и срезанная пулей ветка больно хлестнула Арсения Егорыча по щеке.

Он упал бородой в колею, а Филька с треском повалился рядом в куст.

Лежа с разрывающимся сердцем и залепленными снегом глазами, почти не дыша, Арсений Егорыч изострившимся слухом разобрал, как щелкнуло, словно при осечке, оружие и там, на дороге, кто-то не то заплакал, не то застонал.

Полежав десяток минут и начиная уже коченеть, Арсений Егорыч услыхал невероятное:

— Рус, пожалюста, я не стреляй. Генук.

Арсений Егорыч затаился.

— Рус, нет убивать. Пожалюста. Я видель. Нет убивать. Нет капут, — повторил гнусящий плачущий голос.

Арсений Егорыч лежал.

— Рус, нет убивать! Нет, нет, нет капут! — закричал немец. — Нет, пожалюста, нет!

Полубабьи юродивые рыдания стали громче.

— Нет убивать, рус, пожалюста, нет!

Арсений Егорыч Поднялся на карачки, подполз к Фильке и, подталкивая его, заставил ползти впереди себя к дороге.

С придорожного бугорка, из улежанной в снегу, с пустыми гильзами, огневой позиции они увидели разбросанные на повороте дороги недвижные тела в зеленых и черных шинелях, два разбитых вдребезги грузовика и догоравшую между ними, лежащую на боку, плюгавую легковушку. У легковушки на пружинной спинке сиденья раскорячился с поднятыми руками немец, но его Арсений Егорыч заметил не сразу, потому что поначалу уставился на шинель, которая шевелила рукавами на верхушке березы на той стороне, соображал, есть ли еще в этой шинели что от человека. И только когда немец снова истерично завопил, Арсений Егорыч увидел его и, подталкивая впереди себя Фильку, опустился на заснеженную дорогу и направился к немцу, обходя вывороченные разрывами комья земли и бутылочные осколки.

Он разглядел круглую, как бабье колено, голову, обтянутую шерстяным чулком, мутные, в слезах, голубые бегающие глаза, полоски погончиков с непонятным узором, распахнутую, разодранную, хорошего сукна, шинель, пистолет с коротким голым стволом, уткнутым сбоку в снег, вывернутую в сторону ногу в большом деревенском валенке и рыжее, съедающее снег, пятно между штанин.

«Гли-ко, опрудился со страху, — подумал Арсений Егорыч. — А пуговки в серебре, офицер…»

Еньке и с уходом Арсения Егорыча скучать было некогда. Скотины в доме хватало: хрумкала сеном Марта, расшатывал загородку голодный белый хряк, повизгивали в углу две его матки, беспокоились в закуте романовские овцы, а к свету и куры высыплются на середину двора, поближе к оконному проему, заквохчут, своего затребуют. К тому же молоко у Марты вдруг загорчило, и Еньке понятно было, отчего это: еще вчера, передвигая ухватом ведерный чугун, скрянула она правую руку, сил не стало сжимать кулак, и доить Марту пришлось одной левой рукой, не столь доить, сколь дергать. Разве корова такое простит? Сказать насчет руки Арсению Егорычу Енька побоялась, но ведь вкус молока-то он сразу определит. Енька полночи, пока не уснула, сжимала-разжимала ладонь, грела меж собой и печью, вроде бы отошло к утру, со скотиной управляться стало веселее..

А кроме того, надо было еще наварить картошки, начистить, натолочь ее, да запечь в молоке любимую Арсением Егорычем драчену, да очистки в пойло заправить, да то, да се.

Был в собственном Енькином распоряжении один лишь только картофельный подпол, и хотя в другие кладовки она при желании могла бы проникнуть и помимо Арсения Егорыча, не было в том смысла: никуда ничего не денешь, а хозяин пропажу живо ухватит глазом. Тем более: у зимы роток шире порток, Енька и сама понимала, что экономить требуется поневоле, хоть и запасов везде втугую. Дай бог всем так!