Борис Романов - Почта с восточного побережья

— Счас, батюшко, счас. Все здесь. Что подать-то?

— Овсяного киселя. Да кипятку свеклой завари.

— Заварено, батюшко.

— Какой я тебе, к лешему, батюшко? — воззрился Арсений Егорыч.

Енька потупилась, потом подняла на него глаза в добрых морщинках:

— Не муж ведь… Как прикажешь, ты здесь хозяин.

— А! — сказал Арсений Егорыч, покачал рукомойник, плеснул себе пару раз на лицо, вытерся своим, в синих крестиках, рушником. — Ты, Енька, вспомни-ка лучше, куда я зеленую ту кандейку задевал, что чернявый оставил, когда вы с Полиной заявились.

— Канистру, что ли, батюшко?

— Канистру, — передразнил Арсений Егорыч, — все-то ты знаешь!

— Дак уж, — согласилась Енька. — На мельнице она, в притворе стоит. Масло машинное в ней. Забыл, батюшко?

— Ладно, стол справляй! Где Филька?

— Спит, болезный.

— Болезный! Бражку лопать он не болезный.

— Бог с тобой, батюшко, — сказала Енька и уронила нож.

— Ты чего это, безрукая? Ты чего мне мужиков кличешь? Мало их у тебя было? Знаешь какие ныне мужики? Подворье по бревнышку разнесут!

Арсений Егорыч стащил с печи Фильку и пошел к себе.

Полина все также спала на спине, улыбалась, и губы ее шевелились, будто она с кем милуется в эту минуту.

«С лейтенантом своим лелькается», — обливаясь черным холодом, представил Арсений Егорыч и сдернул с нее одеяло.

— А ну вставай, Пелагея, вставай!

Та было дернулась, но потом опомнилась, лениво потянула на себя одеяло и отвернулась к стенке.

— Ой же, рано еще, старый… Света нет… Да и устала я. Полежи рядышком, Орся…

Арсений Егорыч даже задрожал:

— Устала? С чего это ты устала?

Он, как змею, сорвал с себя поясной ремешок и ожег ее по выпуклому спокойному бедру.

— Устала? Пахала, поди? Жнитво истомило! Нагишом на мороз пойдешь!

Полина, плача и прикрываясь от него схваченной впопыхах одеждой, отступала к двери:

— Нечего меня держать! Сам, сам меня замучил!

— А ты и не рада! Живешь, как барыня, любишься досыта, и все те плохо! Я тя проучу, я тя научу!

Полина, сдернув с лежанки валенки, а с крючка полушубок, выскочила из комнаты.

Арсений Егорыч остыл, вдел обратно ремень, огладил волосы и, оглянувшись, перекрестился на Петра и Павла. Так уже бывало, что Полина убегала от него на чердак. Пущай на холодке выревется.

Позавтракали ладно, вчетвером, сидя за столом в светлом углу, по очереди отлунивая ложками студенистый овсяный кисель в глиняной латке, по очереди пронося ложки над столом.

Во главе стола Арсений Егорыч снова обрел хозяйскую стать, приказал Еньке подать мужикам на загрыз мяса из третьеводних щей, а женщинам позволил свекольный чай забелить на треть молоком.

День впереди предстоял трудный.

В слабом свете будничной коптилки разглядывая заплаканную Полину, в мыслях своих Арсений Егорыч был от нее далеко. Надо было на волокушах, пользуясь сухой погодой, притащить с Вырубов колхозного сена. Какого, к ляду, колхозного? Кончилось это все. Косили, правда, осенью наволоцкие бабы-колхозницы, метали со стариками да ребятьем стога, хорошо сметали, Арсений Егорыч дважды проверял, а теперь ни колхоза, ни коров колхозных, ни Наволока самого нет — торчат по-над Спириной горкой печные трубы, печи эти голые — будто староверские жмени, а люд, кто цел остался, сверчку молится в курных баньках у Наволоцкого озера. Стога на Вырубах — господу богу да проезжему молодцу, а на остатнюю корову наволоцкие бабы что ни то поближе отыщут.

Так что сено вырубское Арсений Егорыч считал уже своим, хотя бы потому, что добираться к нему с Выселков было гораздо ближе, чем из Наволока.

Крайне удручало Арсения Егорыча отсутствие коня, которого конфисковали в орудийную упряжку отступавшие артиллеристы. Однако, стиснувши зубы, можно было управляться с хозяйством и без лошади, на бабах да Фильке, а изредка и самому для примера впрягаясь в волокушу.

Впрочем, дела-то меньше было, чем дум, поскольку занесло окрестные тропы и дороги по брюхо кирасирскому жеребцу, да и ездить некуда было, разве что приключений себе искать. Все у Арсения Егорыча в Выселках находилось при доме: дрова, сено, корм разный; колодец — и тот внутри ограды выкопан, даром что речка рядом. Рассчитывал Арсений Егорыч, что на какую-нибудь сторону да окончится война, исстрадается народ, образумится, за хлеб собственный возьмется, на других не надеясь… Вот тут-то и можно будет настоящему хозяину сызнова начинать.

И потому программа выживания была у Арсения Егорыча расписана на каждый день, тем более господь бог и святые апостолы миловали: с самой осени война обходила Выселки стороной.

Совсем высоко поднялось настроение у Арсения Егорыча после завтрака, когда Енька доложила ему результаты обследования Марты:

— Двойня, батюшко, у нее будет. Так они и порхаются, прикладываются на оба бока. Верно говорю, батюшко.

Арсений Егорыч валенок перестал натягивать, помял в горсти бородку, а после раздумья левой своей негнущейся рукой даже похлопал Еньку ниже спины.

Енька до того загляделась на довольного хозяина, что не сразу обратила внимание на такую нежданную ласку, а поняв, как это Арсений Егорыч ее похлопывает, застеснялась и пообещала:

— Я за ней посмотрю, батюшко, чтоб отел гладкий был, ты не сомневайся.

Арсений Егорыч снова занялся обуванием, руки свои вернул — делу, с Еньки и того хватит, что одобрил, не она ведь, а Марта двойню ему справляет. Ай да Марта! Две телочки будут — пойдут в забой, конечно, потому как все равно неплодные. А коли телочка с бычком? В любом случае и прибыль в стаде, и мясо гарантированы. Ай да Марта! Бычок потасканный был, не уповал бы, глядя на такого, на прибыток. С другой стороны… ежели мясная порода, тут по холке и взятка, как вон у Рогачева имелись симменталы, а тут, понятно, бычишка лядащий, не то холмогор, не то костромич, в общем для частного сектора отведенный… Однако и с этим неплохо вышло. Ай да Марта!

Арсений Егорыч потоптался по половице, чтобы проверить, как облегла ноги обувь, натянул треух, полушубок, подпоясался потуже, сунул за пазуху житную каляну, раздумал, вытащил лепеху обратно, разломил пополам и половину вручил Фильке.

Вслед за тем он взял в сенях стоявший наготове в колоде отменно выправленный топор, кликнул Еньку и Фильку, наказал Полине дома сидеть строже и через нижние ворота отправился за ограду. Как и полагается настоящей крепости, в доме Арсения Егорыча, кроме выходивших на мост через Ольхушу красных ворот и кроме порушенного два года назад взвоза, имелась еще потайная калитка в дальнем от дороги углу усадьбы, ведущая под обрыв, а дальше либо вправо, к мельнице и реке, либо влево, через обрыв к лесу. Запор к этой калитке Арсений Егорыч придумывал самолично вместе с Осипом Липкиным еще до революции, и отказал этот запор за тридцать лет один-единственный раз, неделю назад, когда поутру Арсений Егорыч обнаружил калитку раскрытой, а у навозного лаза груду отрытого окаменелого навоза и целую россыпь волчьих следов. Пройдя по следу за калитку к обрыву, Арсений Егорыч определил, что волк был один, и с суеверием в душе подивился, почему ночью не беспокоился на дворе скот. Неужто являлась волчица, Фоксова полюбовница, о которой ему еще прошлый год, восторженно мыча и подпрыгивая, объяснял на пальцах Филька?