Борис Романов - Почта с восточного побережья

Сунулась было к ней с предложением помощи Полина, но Енька отшила:

— Иди, молодка, вышивай давай.

— Я к вам всей душой, Ксения Андреевна, а вы…

— И-и, о душе не говори, молодка! Давай хоть бы хозяйство на двоих делить не будем.

— Тут все до нас с вами поделили…

— А ты не ропщи. Что тебе-то? Совет, да любовь, да батюшкин кров!

Полина хлюпнула носом и пошла к себе в горницу, по дороге слезы у нее побежали градом, ручейком, ручьем. Как хорошо плакалось!

Сидя на лежанке, упершись обеими ногами в богатырскую свою кровать и подставив под подбородок кулачки, Полина, не мигая, смотрела в украшенную полотенцами деревянную стену, и свадебные алые петухи расплывались у нее перед глазами, а слезы текли так опустошающе, словно вместе с ними уходила из тела душа.

«Ах, видно, день сегодня такой, чтоб наплакаться как следует… Ах, пусть льются… Жалеть нечего… Потом легко мне будет… Легче… Лучше…»

Причитала Полина потихоньку, чтобы не мешать себе слушать собственный голос, чтобы жалостней выходило. А себя Полина жалела. Давно жалела, можно сказать — всю жизнь.

Четыре года назад, когда она работала библиотекарем в пионерском лагере, она впервые поняла, какой красивой может быть жизнь.

Их текстильная фабрика свой пионерский лагерь размещала за городом, в зелени парка над рекою, в сухом деревянном двухэтажном доме с вычурными балкончиками и карнизами, где было множество больших и малых комнат, где был большой зал для линеек в дождливую погоду и где по соседству в бывшей барской усадьбе находились фабричные подшефные — госплемхоз «Конь революции». Вот из этого-то госплемхоза пионеры и приволокли на торжественную линейку, посвященную началу борьбы с сорняками, широкоплечего розовощекого красного командира в белой рубашке с галстуком, чистом френче с крылышками в петлицах, галифе, в пилотке с лучезарным авиационным кантом, с висячим, на цепочке, значком ворошиловского стрелка.

Командир ломающимся тенорком рассказывал о геройском Воздушном флоте, о стальных крыльях Отчизны, о борьбе с сорняками и будущих перелетах. Как парашютик, покачивался, посверкивал значок у него на груди, и, когда командир привычно, по-пионерски, салютовал ребятам, Полина отметила на себе его взгляд, хотя ока и стояла в сторонке, за девочками.

Что делать, они с командиром влюбились друг в друга, и сближение их происходило так же стремительно, как сближение двух самолетов, демонстрирующих над аэродромом встречный бой. В тот же вечер Полиной был забыт лагерный массовик, комсорг третьего цеха Юра, в его стираной тенниске и узбекской тюбетейке, на другой вечер Полина поцеловала командира при тайной встрече после отбоя, а через две недели, когда у командира кончился отпуск, их провожали всем лагерем, и ребята вручили им по снопу васильков, собранных с утра на прополке.

Ах, как все было!

Торжества не испортил даже массовик Юра, который отозвал ее перед прощанием в сторонку и высказался, тиская в руках арабский мячик:

— Поля, ты пойми меня правильно. Я, понимаешь, желаю тебе счастья. Я, понимаешь, рад за тебя. Но ты еще поработай над своим характером. Он у тебя, понимаешь, добрый. Только, Поля, он у тебя такой, понимаешь, удобный, что ли… Ты пойми меня правильно. Мне, понимаешь, тоже надо над собой работать. Я завидую твоему Васе, как бес, даже стыдно, понимаешь?

Полине надоели его бесконечные «понимаешь», и она тут же забыла все, что наговорил массовик, тем более что завидовал не только он, но и все лагерные девчонки, которые плакали вместе с ее теткой и Васиной матерью.

Ехали они в полк через Москву, Харьков и другие большие города, и Полина по-матерински утешала в дороге мятущегося Васю: он переживал, что не посоветовался касательно женитьбы с командованием, и честно признался в своих сомнениях Полине.

Все обошлось. Встретили их хорошо, дали комнатку в мазаной хате на краю пыльной степи, и зажила Полина приаэродромной жизнью, только жалела, что Вася оказался всего лишь авиатехником, копался, неба не видя, в моторах, хотя квартирная хозяйка нахвалиться Васиным рукомеслом не могла.

Полина с ребенком не спешила, разрывалась между полковой самодеятельностью и поселковой библиотекой, дня не проходило у нее без комплиментов, но жизнь в полку тускнела и сгущалась, и даже форму летную мальчикам вскоре заменили, выдали вместо белых рубашек гимнастерки, словно праздники уже кончались и предстояла впереди трудная и грязная работа.

Полина начала томиться, вспоминать пионерский лагерь в деревянном коттедже, хлопчатобумажный быт своего городка и даже свою библиотеку на фабрике, грохочущей ткацкими станками, которую она раньше едва переносила с осени до лета, но тут судьба, повернувшись по спирали дальше, обратилась к ней радостной стороной: в Прибалтийских республиках восторжествовала Советская власть, и полк перевели под самую Либаву, на берег янтарного моря.

Полину умилили аккуратные симпатичные латвийские городки, очаровал Либавский порт, куда они несколько раз ездили с Васей посмотреть на трепещущие морские флаги, и совершенно покорило само море, легкое, раздольное, синее, со щекочущей прохладной водой и удивительным привкусом соли. Тело будто бы заново расцветало после каждого купания, и, чтобы как-нибудь пережить зимнюю разлуку с морем, Полина всю эту последнюю предвоенную зиму шила себе купальные костюмы.

Тогда же у Васи появился кумир, летчик Женя Седов, молчаливый гигант, холостяк, обладатель собственного мотоцикла с коляской. Вася рассказывал, что Седов служил раньше испытателем на летном заводе, но — Вася сталкивал над столом кулаки — ушел в армейскую авиацию.

Седов стал бывать у них в комнатке, увешанной Васиными Почетными грамотами за стрельбу, пил чай, играл С Васей в шахматы, изредка позволял себе высказаться, когда Вася чересчур увлекался, расписывая боевые достоинства полуторабиплана «Чайка» или моноплана И-16:

— Дружище Вася, побереги пыл, потерпи. Иначе, боюсь, новая техника останется невоспетой, поскольку поэт ее выдохся гораздо раньше.

На мотоцикле Седова они стали ездить к морю, едва оно освободилось от прибрежного льда. Вася отпускал с Седовым и ее одну. Во время очередной поездки случилось неизбежное, и Седов попросил у нее руки. Полину огорчила эта противная мужская привычка сразу во все вносить ясность, и она ничего не ответила Седову. Тогда этот ненормальный сам исповедался Васе, Вася снял со стен все грамоты и ушел жить в казарму. С этого началась для Полины война.

Она сутки проплакала на кухне, слушая приближающийся фронт, а когда вечером двадцать четвертого июня уже начали подрагивать от разрывов стены, заглянул домой Вася, грязный, в порванной гимнастерке, без головного убора. Непривычно было, что слова у него падали по отдельности и тяжело, как булыжники: