Борис Романов - Почта с восточного побережья

Утром встал он рано, но не раньше Еньки. Пока он надевал посконные порты с рубахой, подпоясывался ремешком, приглаживал бородку и смоляные волосы, он успел разобрать, что печь уже в работе и заслонки при этом открыты на малую тягу, чтоб зря дрова не переводить. Енька, легонько покряхтывая, стучала ушатом: видать, переливала подогретое пойло.

Арсений Егорыч, как обычно, наскоро помолился, вроде как бы кивнул господу богу: «Господи наш на небесах, да святится имя твое…», еще короче поприветствовал Петра и Павла: «…и апостолы твои…» — и, поскольку услышал, что сквозь тихие причитания Еньки пред шестком полилась на пол вода, коротко махнул у лица перстами и побежал на шум.

Против печного устья, в отблесках березового пламени, Енька, стоя на карачках, одной рукой подбирала картофельную густоту, а другой одерживала жижу, стекающую к печи. Юбки у нее были подоткнуты, и старческие ноги с буграми вен дрожали от натуги.

Услыхав Арсения Егорыча, она ойкнула, будто девушка, присела пониже и вскинула на хозяина выцветшие глаза:

— Орсюшка, батюшка, подыми ты этого окаянного, нету сил такие бадьи ворочать.

Еще ни разу в жизни Арсений Егорыч не успел сказать что-нибудь раньше Еньки.

Ему осталось только вернуться на зимнюю половину, к печке. Легко скакнул он на привалок и сорвал ситцевую занавеску. С печки шибануло чесночной вонью и будто бы, показалось, брагой. Филька давился храпом.

— Ты чего чеснок жрешь, спрашиваю? — тоненько крикнул Арсений Егорыч, наугад, сверху вниз, ударяя сына левой рукой и радуясь тому, что рука попала по мягкому, по живому. — Ты чего чеснок жрешь? А? А?

Филька опрометью, едва не сбив Арсения Егорыча, скатился с печи, но Арсений Егорыч успел вцепиться в него.

— Ты это что, а? Ты сядь сюда! А ну сядь!

Филька рвался, мычал, тряс головой и плечами, но Арсений Егорыч держался на нем, как клещ.

— Ты чего чеснок жрешь? А? Ты чего скалишься? Бу-бу-бу! Гляди у меня.

Арсений Егорыч торчком ударил ладонью под Филькин круглый подбородок, в шею. Филька сел так, что хрустнуло дерево лавки, заперхал и замолк.

— А? Ну? Станешь скалиться? То-то: матка пуды неподъемные ворочает, а ты? Спишь? Чеснок жрешь? Подбери, подбери слюни-то! Подбери, говорю, Филюшка. Ты уж прости меня, прости. Иди помоги матери, матери иди помоги, говорю. За дровами иди, говорю, что ли.

Филька засмеялся, поднялся с лавки, отодвинул отца в сторону и направился к Еньке. Слышно стало, как он за углом печи шумно, будто кабан, хлещет воду прямо из кадки.

«Чтой-то, замечаю, чеснок он стал потреблять, — размышлял Арсений Егорыч, — чтой-то ране такого не водилось. Неужели к бражке подобрался, нетопырь?»

Бражку себе заваривать Арсений Егорыч начал с той поры, как появилась у него Полина. Вернее, даже чуток раньше. На бражке этой Полина и попалась. Боялся оплошать Арсений Егорыч, а с банькой да бражкой бросался он в атаку, как с трехгранным штыком — ни на какую сторону не согнешь. По военному времени хлеб полагалось бы беречь, но выше сил было для Арсения Егорыча отказаться от последней блажи, подсказывал он себе, что святые апостолы ждут не за горами.

Но больше двух-трех недель готовая бражка не выдерживала даже в летнем погребе, распадался солод, и после выстаивания на холоду Арсений Егорыч спаивал ее с помоями хряку.

Неужто Филька холоженую пьет? Или отчерпнул давеча той, с печи? То-то проба показалась как бы вполсилы. Неужели сообразил?

Поскольку ключи от всех чуланов, ларей, мельницы и подызбья Арсений Егорыч берег при себе, иных предположений и быть не могло.

Посидев в раздумье на лавке, Арсений Егорыч решил подкараулить Фильку, а буде настанет уличительный миг — дать Фильке такого луподеру, чтоб тот и забыл, чем пахнет повязанная поверх пробки бутыль. Иначе, коли пристрастится Филька к зелью, удержу ему не будет. Что ему стоит мизинцем кому хошь шею свернуть? К Полине, того гляди…

«Ишь ты, — засопел Арсений Егорыч, — а я-то что? Какую кандейку у красноармейца подобрал: и те ручки, и те пробка! Выпарить ее толком, заливай да хоть замок вешай. Где, запамятовал, она у меня есть?»

Арсений Егорыч стал недоволен собой: доселе такого не бывало, чтобы он что-нибудь не помнил у себя в дому, даже прадедов рожок для лучины имел свое место и в чулане и в голове, а не то что походная армейская канистра.

Слушая, как Филька шумно, на ощупь, потопал за дровами, Арсений Егорыч снял с крючка семилинейку, потеснил у шестка Еньку, щепочкой перенес из печи пламя, прикрутил фитилек поэкономнее, надвинул стекло на место и пошел по кладовым.

Канистры не обнаружилось ни на дворе, ни в сенях, ни в одном из четырех чуланов.

В стройных, как в хорошем магазине, рядах разнообразных предметов, некоторым из коих Арсений Егорыч не знал уже применения в обиходе, находилось всё, чтобы он и крепость его бысть могли своеручно. Вещи эти и инструменты, уложенные, увешанные и уставленные по порядку, вызвали в Арсении Егорыче тугую гордость и силу, — и хомут с покатыми, как у хорошего работника, плечами, и набор мерительных пурок для зерна, начиная с двадцатишестилитрового четверика и кончая исаевской пурочкой, которыми некогда Арсений Егорыч артистично и с выгодой для себя переводил крестьянские набитые зерном мешки в пуды, фунты и золотники. В пудах сомневались, фунтам не верили, но золотники покоряли всех: мыслимое ли дело — обмануть на золотнике!

Много лет уже молчала позади двора, двадцатью саженями вверх по Ольхуше, однопоставная мельница Арсения Егорыча, а все винтики, все принадлежности к ней приводили его сердце в благостную дрожь.

«Ишь ты, чего схотели, — думал иногда Арсений Егорыч. — Разве может быть на земле такая власть, которой хозяева, домовитые мужики, лишние?»

И он, как сыра земля, сохранял все, что ему досталось, и все, что он смог к тому присовокупить.

— …На меде божья благодать и на зерне, потому как, гляди сам, золотом они светят, — в смертном забытьи проговорился ему отец, Егор Василич Ергунев. А уж отец-то понимал и в меде и в золоте.

— Эхма, — повздыхал в последнем чулане Арсений Егорыч, — может, война эта народ остепенит, образумит? Куды закатились! Еще пожил ба, Полина в самом соку, а мельню я весной пущу.

Он вышел из чулана, навесил замок, с удовольствием послушал, как упруго, мягко, сладостно провернулся в замке ключ, еще раз отомкнул-замкнул его для души, поднял с полу лампу и только тут понял, что на воле мороз, да и в сенях с чуланом куда как прохватывает. Почувствовав это, он вспомнил и странную ночную грозу, и ему стало не по себе. Гроза ли то была, ой ли, не гроза, а что ни то — война?

В избе он задул лампу и спросил Еньку:

— Скоро стол сверстаешь?