Борис Романов - Почта с восточного побережья

На том рычаге души, который запускает в ход поступки, обер-лейтенант Герхард фон Иоккиш высек золотое правило Ницше: командиры — это люди, которые умеют быть молчаливыми и решительными и умеют в одиночестве довольствоваться незаметной деятельностью и быть постоянными.

А постоянным Герхард Иоккиш был.

Когда в марте 1935 года фюрер подписал закон о всеобщей воинской повинности, Герхард был фукс-майором студенческой корпорации землевладельцев в Высшей аграрно-экономической школе. Отец вызвал его к себе в померанское поместье, и там на серьезном семейном совете перед портретом покойной матушки решено было: Герхард поступит в военно-топографическое училище, а предварительно, немедля, оформит свои отношения с гитлерюгенд.

— Я предвижу великие перемены, — отодвигая от губ сигару и прихлебывая кофе, сказал Иоккиш-старший, — однако, мальчик, ты не должен увлекаться чрезмерно, фюрер велик, но Германия превыше. Любовь и голод правят миром, говорил Шиллер, — Иоккиш-старший поставил сигару вертикально, словно восклицательный знак, — и только в нашей власти избавить нацию от голода навсегда. Теперь я вижу перспективу, мальчик, и ты должен быть достоин ее. Прозит!

Герхард, выпрямляясь в кресле, опрокинул в себя наперсток коньяку и приготовился слушать далее, но отец, усмехаясь, потрепал его по щеке рукою в холодных перстнях:

— Тебе еще хочется побыть буршем? Достаточно. Забудь эти выходки, мальчик, ты должен стать хорошим офицером. Если бог не оставит меня, ты не будешь безвестным. Помни, что все это для тебя, — Иоккиш-старший повел рукой, словно бы кинул на стол свои имения. — Анни, приберите в столовой и помогите отойти ко сну молодому хозяину.

— Правильно ли я вас поняла, господин? — розовея, спросила Анни.

— Вы меня правильно поняли, Анни. Прощай, мальчик. Утром Генрих отвезет тебя к поезду.

Выполнив свой долг в отношении благоухающей и аккуратной, как аптечный флакончик, Анни, Герхард позволил ей уснуть рядом, а сам долго размышлял о предстоящих переменах, о назначенных ему предначертаниях, и кровь сладко сдавливала его сердце, словно вместе с отцовской любовницей перешли к нему отцовские земли, маслодельни, колбасные фабрики, охотничьи домики, арендаторы и зависимые бауэры…

Через три года, по выпуске из училища, Герхард Иоккиш получил от отца в подарок его мекленбургскую усадьбу и провел там чудный отпускной месяц, и тогда ему окончательно понравилось быть офицером.

После отпуска, в отличие от коллег, в строевые войска он не попал, а пошел на курсы инженеров-картографов при главном штабе сухопутных войск, так как Иоккиш-старший стал к тому времени начальником первого отдела Всегерманской корпорации производителей сельхозпродуктов, заведовал всеми сельскохозяйственными кадрами империи и в связях не нуждался.

К тому времени, когда Герхард заканчивал картографические курсы, Иоккиш-старший, заботясь о благополучии рейха, выдвинул простую, но почти гениальную мысль: в целях увеличения производства хлеба повысить закупочные цены на обычный ячмень до уровня цен на пивоваренный ячмень. Практическое претворение этой идеи в жизнь привело к тому, что Герхард Иоккиш, начавший польскую кампанию в штабе пехотного корпуса, закончил ее в Варшаве военным представителем отдела перспективного планирования экономического штаба по делам Востока и в дополнение к этому получил офицерский железный крест с дубовыми листьями и чин обер-лейтенанта.

Служилось в генерал-губернаторстве легко: в распоряжении обер-лейтенанта Иоккиша были делопроизводитель, денщик, «Оппель-кадет», новизне которого завидовали дивизионные командиры, и немалое количество германских кассовых кредитных билетов, которыми Иоккиш расплачивался, когда считал нужным, в своих экспедициях по Польше.

Иоккиш-старший наставлять его не забывал, да и как забывать было: Герхард делил добычу. Собственно, официальной его обязанностью было сличать карты с местностью, сравнивать, фактическое состояние хозяйств с имевшимися в распоряжении отдела данными и писать рекогносцировочные отчеты. Однако за всем этим подразумевалось будущее распределение угодий, и Иоккиш-старший лично контролировал деятельность сына, частенько наезжал в Варшаву и читал даже те бумаги, на которых впоследствии Герхард ставил гриф: секретно.

В один из таких приездов дальновидный отец привез Герхарду экономку.

— У тебя очень неряшливо в доме, мальчик. Ты должен быть предельно аккуратен. И ты должен знать все об этой стране. И вообще о Востоке. Не отвлекайся на политику. Наша задача — земля и возможность хозяйствования на ней. Я добился, чтобы ты по совместительству был назначен особым представителем уполномоченного по продовольствию и сельскому хозяйству господина Бакке. Все донесения ему ты будешь передавать через меня, Займись как следует русским языком. Для этого у тебя будет экономка. Она полька. Мне рекомендовал ее один граф…

«Граф так граф», — решил Герхард. К тому же экономка оказалась мила, резва, держала язык за зубами и научила его не только русскому языку, так что с началом восточной кампании Герхард без ведома отца отправил ее к себе в Мекленбург. Через два месяца Герхард в письме отца мельком прочел упоминание о том, что Гелена пожелала переехать к родственникам в Майданек, и указание на то, что он должен быть более разборчив в связях, но Герхард пропустил это мимо ушей, его занимала более существенная проблема: к тому времени он был назначен уполномоченным министерства оккупированных восточных областей при штабе группы армий «Север», в силу чего вынужден был довольствоваться жалким участком на направлении между двумя большевистскими столицами, тогда как Украину и Крым инспектировали зеленые новички. Куда же смотрел в министерстве отец?

Герхард не знал, что виной всему была все та же пани Гелена, о значении которой кто-то из завистников отца доложил в гестапо. Естественно, Иоккиш-старший быстро локализовал инцидент, но с перемещением Герхарда на Украину или в Прибалтику пришлось повременить.

И обер-лейтенант Герхард фон Иоккиш, соблюдая «Двенадцать заповедей» статс-секретаря Бакке, продолжал обследовать заросшие весьма доброкачественным лесом косогоры, весьма перспективные льняные поля, сбегавшие к холодным рекам, деревеньки, уцелевшие кое-где и тем не менее подлежащие переносу в непригодные для колонизации места, удивлялся русским болотам и русской неразговорчивости, рылся в обгорелых земельных архивах, разглядывал пленных и с высоты армейского штаба наблюдал за потугами красных противостоять армии фюрера.

Иногда он снисходил до появлявшихся в тылу армейских офицеров, выслушивал их рассказы о фронте, и в мозгу у него тоненько подергивалась мысль, что он слышит не что иное, как рассказы собственных работников о выполненной работе, и он иногда угощал их за свой счет, если только не замечал, что петушки-фронтовики посматривают на него свысока. Он знал конечную цель, конечный итог этой войны.