Борис Романов - Почта с восточного побережья

— Он прошел достаточную житейскую школу, — сказал фон Иоккиш, отпуская от себя офицеров, — и он достаточно устрашен. Все определится в Небылицах. Никогда не поздно и гораздо более полезно будет подвергнуть его казни на глазах населения. Такая церемония себя оправдает! Позаботьтесь о дорогах и о том, чтобы в моей резиденции не оказалось мужичка с пистолетом. Я не нашел еще сына, господа!

…Карл-Хайнц Фогт фон Иоккиш не изменил своим намерениям постепенно и планово высасывать жизненные соки оккупированной России, бесследное исчезновение сына еще не надломило его воли, но непосредственное соприкосновение с делами на Восточном фронте окончательно избавило его от иллюзий касательно скорой победы над русскими, и с течением времени свою хозяйскую надменность по отношению к русским фон Иоккиш заменил такой же расчетливой ненавистью: когда он через международный Красный Крест навел справки о сыне в компетентных советских кругах и уверился, что Герхард никогда не вернется в родовые имения, он присягнул фюреру неформально, и советские воины, штурмовавшие его поместья в Пруссии, Померании и Мекленбурге, смогли убедиться в том, каков был Карл-Хайнц фон Иоккиш затравленный кабан.

Волею склонной к парадоксам судьбы собственноручную войну с большевизмом он начал с Выселок.

…Вывели Арсения Егорыча с Енькою на сияющее взлобье перед воротами, где пофыркивали моторами танк с грузовиком и стояло двое запряженных крестьянских дровней; на одних топорщился на морозе серый брезент, на других лежали, поблеивая, две связанные овечки, а на привязи мотала короткорогой, как бабья кика, головой Марта, с выменем, укутанным шерстяной Енькиной шалью, стянутой за уголки через крестец с помощью бечевы. Спину Марты укрывали домотканые половики. Марта натягивала привязь и била копытом свою сиреневую от солнца тень. Еще стояла на тех дровнях, на месте возницы, повязанная половиком куженка с клохчущими курами, и лежал наскоро собранный Енькою тюк тряпья… Все это вместе с дровнями персонально предназначалось переселенцу Орсе Ергуневу для дальнейшего обзаведения в Небылицах.

Арсений Егорыч безмятежно взирал на приготовления к отъезду, уповал, что недолго будут пустовать Выселки: обретет он снова необходимое влияние и власть и снова сюда вернется, одно лихолетье того не порушит, чему назначено триста лет стоять. Достойно помалкивал он, тепло одетый, в сухих носках, любовался ушатым — к похолоданию — солнцем, конец мучений своих прозревал. Он заметил отсутствие второго танка с бронетранспортером, определил, что старая наволоцкая дорога направо изрыта, раскатана и половины войск след простыл, значит, Выселкам отдохнуть черед настал.

Солдаты были оживленны, как подобает быть людям, одним чохом избавленным от тягостной обязанности; еще бы — они, вместо того чтобы гоняться по гиблым лесам за партизанами, возвращаются в обжитые Небылицы и хотя бы пару суток теперь могут не думать о коварных русских пулях. Солдаты топтались у машин, смеялись, пробовали прижигать рты губной гармошкой, и лишь четверо из них с непонятно знакомыми высокими зелеными ящиками за спиной и с какими-то трубками вдоль тела молча стояли в проломе забора.

Появился из дома Ёкиш с офицерами и прислугой, и солдаты живо выстроились брусками, и Арсений Егорыч с удивлением обнаружил, что вокруг него с Енькой тоже стало наготове несколько человек.

Проходя пролом, щеголь-майор бросил лишь одно слово, и по этому слову солдаты с ранцами сорвались с места в разные стороны усадьбы, а один из них, огибая забор расчищенной тропкой, побежал к мельнице.

Фон Иоккиш, в шапочке с козырьком и наушниками из жесткого меха, в толстокожих ботинках до колен, коротко глянув на Орсю, стал к нему спиною, а двое солдат ухватили Орсю за локотки, и он понял, зачем это сделано, когда над крышею скотного двора взмыл язык черного дыма.

Потом клубок выпорхнул над дровяником, потом Арсений Егорыч сам увидал, как бежал вдоль фасада солдат с ящиком, фукал из трубки под наличники короткое пламя, стекла багровели и лопались, и Арсений Егорыч заверещал по-заячьи, забился, заизвивался, но солдаты держали его крепко.

— Ты обязан стоять смирно, хозяин, — обернувшись к нему, наставительно произнес переводчик. — Теперь партизаны не будут беспокоить тебя!

И Арсений Егорыч покорно обвис в руках солдат, мерзкая догадка о близком завершении жизни ржавым гвоздем свербила рассудок.

Выселки разгорались. Столетняя каленая древесина, сдобренная бензином, огонь вбирала не торопясь, но гореть обещала долго. В глубине строений слышался уже раскат настоящего жара, в котором вольно было плавиться железу. Мельница пылала тоже, и на взъезд с трех сторон веяло теплом, и немцы стояли, задумчиво жмурясь на это размягчающее тепло.

Солдаты уже не столь ушкуйницки стискивали локти Арсения Егорыча, да он и сам бы теперь никуда не побежал, молить о снисхождении было некого, покровители его Петр и Павел приступали сгорать вместе с посвященными им лампадками, и бог, видать, отвернулся от всего, что оберегал столько годков. Не состоялась Орсина крепость.

«Видно, прав Егорка был, — рассуждал Арсений Егорыч, — нету нынче мужику третьей родины. Либо то, либо это, а посередке и за дубовыми хлыстами не отсидишься! То ли я уж обстоятельством не трафил, а и наши и немцы меня от своего племени отвергли. Немцы! Стоило ли, спрашивается, из-за тухлого яичка гузку драть, все одно, чего у меня и осталось — так вот: сызнова на расейской землице двумя ногами стою да в нее же и готовлюсь! Если бы в священной войне грудью на супостата стал, так хоть бы, может, сострадание земляков мне зачлось… Эх, гори со всеми онёрами и прахом кройся, беспутная усадьба, всю-то ты мою кровушку повысушила!..»

Ожесточился Орся против собственного дома, во всем не себя, а дом свой обвинил, ибо оставался у него остатний ключ — хранящая возрождение шкатулка, набитая казной разной чеканки, да единой цены. Стояла она, пыльная, ни одной живой душе не ведомая, в подполье, в тайнике под спальнею, в фундаментной нише, и секрет ее немецкие автоматы на пульках на тот свет унесли. Какие бы силы ни вытряхивали Орсю из Выселок, эта кубышечка Орсину живучесть вдохновляла, словно именно в ней заключена была нетленная Орсина душа.

Так что и фон Иоккиш просчитался, намереваясь разом Орсю через все ступени покорности провести, в этом деле они оба друг друга стоили. Но и фон Иоккиш, погибая весной сорок пятого под огнем «катюш» у Потсдама, заблуждался относительно того, почему погиб Орся, так же как не предчувствовал этого, стоя перед горящими Выселками.

Пожарище стоном стонало, круговоротом втягивало отовсюду холодный воздух, так что наверху, на обрыве, где тоже виднелись фигуры часовых, стлалась поземка, и небольшие головешки уже взлетали на растопыренных пальцах огня и не сразу падали обратно, пламя сопротивлялось их падению, и жар стал таков, что офицеры отошли пониже, и туда же отведены были солдаты, техника, дровни и Орся с Енькой. Чего бы им совсем не уехать — тогда бы многого не случилось.