Борис Романов - Почта с восточного побережья

Утренняя вспышка в честь Полининого бегства выжгла в нем остатки сочувствия к кому угодно, кроме самого себя, и руки его над трупом сына не только от боли, но и от страха тряслись.

— Встань, хозяин, — снова приказал переводчик, прервав доклад, но Арсений Егорыч решил, что подымется лишь после третьего приглашения и тем покорность выкажет и хотя бы частично Филюшкину вину искупит.

Тогда переводчик повелел не без раздражения:

— Господин гауптштурмфюрер приказывает тебе встать и идти домой.

Фонарик погас, и солдаты, наклонясь, стукнули отвисшим оружием о Филюшку и потащили его в темноте к ограде, а Арсений Егорыч, выполняя приказ, поплелся к дому. По тому, как очертились вблизи зубцы забора, а за ними и крыша мельницы, стало понятно, что дело к рассвету клонится, а петух — вспомнил Арсений Егорыч — зарю сегодня не вострубит!

Его на зимнюю половину допустили, где Енька уже разводила в печи огонь, и он, чтобы побыть возле нее непраздно, принялся щипать лучину, понукать насчет варева и смог, наконец, наставить ее тихо:

— Спросют, так ответь — вдвоем с тобой тут живем!

— Уж спрашивали. Так и ответила, батюшко, — вздохнула Енька. — Как вчера велел. Еле руки держу, столько жратвы наготовила.

— Чуланы-то — обчистили?

— Все как есть. И ключи у меня денщик отобрал. А тебя укатали, батюшко? Где ночь коротал?

— Там уж нету! Млада суженого нашла!

— Ау, — согласилась Енька, — чего спрашиваю… Долго ль это протянется?

— Терпеть надо. Потом, может, с барином договорюсь…

— Он ведь… тому офицерику… отец, — сказала Енька, двигая ухватом чугун, и Арсений Егорыч локтем так толкнул ее, что в угли плеснуло. — Не шипи, батюшко, не шипи, все знаю. Али испугался?

Ответить ей по толку Арсений Егорыч не успел, потому что на шум и запах бараньего бульона подошел к шестку немец в белом колпаке, постучал Арсения Егорыча по плечу, а потом указал на дверь:

— Weg!

Поскольку генерал, не то что вчера, желания говорить с Арсением Егорычем не высказывал и скрывался в спальне, возле которой в желтом свете беспардонно палимой керосиновой лампы подремывал на лавке часовой с автоматом на коленях, а по всей избе стоял сонный шелест и храп и даже переводчик, покряхтывая, укладывался, не раздеваясь, на привалок, то и Арсению Егорычу не осталось ничего, как спуститься вниз и залезть в потрепанное свое гнездо.

Унтер-кровопивец смеялся, прилаживая к огоньку походный котелок, но Арсений Егорыч не обиделся, а зарылся в прель поглубже и неожиданно для самого себя поплакал по Филюшке, кусая негнущуюся бесчувственную руку, чтобы не выдать слез вслух.

Когда рассвело, Еньке позволили накормить его, и он съел все, что осталось от господ офицеров, а одну мословую кость, с которой Енька выкроила не все мясо, он торопливо засунул в карман армяка, не позабыв, впрочем, наказать Еньке, чтоб она барские помои на снег ни в коем случае не лила, в хозяйстве сгодятся. Сенная труха налипла на лицо его и запуталась в смолевой бородке, черные глаза будто пеплом покрылись, и Енька не скрывала жалости, глядя на него. Она шепотом предупредила:

— Ты, батюшко, шибко не гоношися. Утром гонец с Небылиц был. Укокошили, вроде бы так понять, ихнего старосту. Партизанских, полагают, рук дело. Генерал ужасть осерчал. Беда надвигается…

— Какого старосту? — поперхнулся Арсений Егорыч.

— Фамилию, батюшко, я не разобрала. Самоваров, что ли. От них, от немцев то есть, поставлен был. Советскому народу отступник. Понял, батюшко? Чье дело-то?

— И когда ты лозготать перестанешь, Енька, когда в угомон войдешь!

Она отшатнулась, а Арсений Егорыч собрал пачкою приготовленные к сушке горелые хлебные корки и спрятал их в другой карман — на черный день, не отяготят.

Немцы укомплектовывали поклажу, собирались далее — грузили в машины кое-какие припасы из раскуроченных кладовых, заливали подогретую воду в радиаторы, связисты сматывали со столбов и шестов антенны, и на скотном дворе внизу поднялся куриный хохот и овечий переполох, и супоросная на крик взвилась, но Арсений Егорыч все это мимо ушей пропускал, пока Марта голоса не подала. Часовой в сенях к скотине пройти не позволил, но и из-под руки часового увидел Орся, как лихо глушат солдаты кур, овцам копытце к копытцу вяжут, только со свиньею оплошали — уж и колышки для свежевания настругали, а она, бедняжка, недоколотая, визгом зашлась.

Часовому надоело наблюдать, как Арсений Егорыч тычется, подобно кутенку, ему под мышки, и часовой довел Арсения Егорыча до двери и снова втолкнул его на зимнюю половину. Тут уж старик одурь с себя стряхнул, расталкивая служивых, ринулся к спальне, у входа перед новым часовым на колени рухнул:

— Двойня у нее! Зачем губите, изверги! Товарищ Ёкиш, прикажи корову пощадить! Корову на разжитие оставь! Чем кормиться буду-у?

Отслонив часового, показался в проеме переводчик, за ним и сам Иоккиш с камердинером, который на ходу задергивал «молнию» на барском боку. Глаз Иоккиша грозно шевельнулся на отечном лице, и, пока камердинер возился с другим его боком, Иоккиш выслушал через переводчика Орсины заклинания и опять ушел к постели, и разговор продолжал оттуда.

— Откуда ты знаешь, — допрашивал переводчик, — что у коровы будут два теленка?

— Дак сам ведь щупал, и хозяйка у меня свой ветеринар! Господи, заколют ведь, разве можно!

Переводчик неторопливо излагал ответ шефу, а у Арсения Егорыча в глазах от нетерпения мутилось и неосторожные чувства рвали губу. Наконец переводчик хихикнул и произнес приговор:

— Иди спокойно, дурак. Корова останется твоя. Иди, готовь ей веревку. Корова твоя. Солдаты знают.

Большей радости Арсению Егорычу не требовалось, но Енька вцепилась в него, когда он пробегал мимо двери, уговорила:

— Сядь, батюшко, эвон на лавочку, где бадейки стояли. Сядь, золотко, охолони, отойди. Марту я сама обряжу, не сумневайся. Еще обживемся, ты уж мне, батюшко, поверь. Эвот носочки сухие надень.

Арсений Егорыч смирился, сел на толстую плаху, на поверхности которой деревянные питьевые бадьи за много лет проточили донцами замкнутые желобки, переобулся и после переобувания так и остался в углу, безучастный к топоту снующих ног.

Не ведал Орся, что после прибытия утреннего гонца, сообщившего о гибели Савки Шишибарова, у постели имперского советника состоялось короткое совещание, на котором решено было Выселки в качестве вероятной партизанской базы стереть с лица земли. Гауптштурмфюрер Готтберг настаивал на расстреле и самого Орси, однако фон Иоккиш этому воспротивился, так как причастность Выселок к партизанам доказана не была, а хозяин хутора мог еще пригодиться, хотя бы на замену убитому старосте. Потому и решено было оставить Орсе несколько овец, кур и корову и поселить его в Небылицах.