Борис Романов - Почта с восточного побережья

— Ты шевелись немножко, а то околеешь, — сказал матрос, — да хлебни для начала.

Алюминиевая кружка обжигала губы, и дыхание перехватило дурным самогоном, и пуговицы у парня на бушлате были не в инее — а просто оловянные, с немецким орлом, но от нескольких глотков сразу стало теплее, сено на санях уютно улежалось, и, закрываемая огромным тулупом, Полина подумала благодарно: «Какой белозубый…»

Ночевал Арсений Егорыч со скотиною на дворе, зарывшись в летошнее сено, теплое от прели, один ночевал: Еньку начальство оставило при себе за прислугу, при отобранных у Арсения Егорыча ключах.

Живность на дворе за день заметно поредела: барана немцы забили безо всякой выбраковки, и ярочку к тому приплюсовали, и петуха с двумя куренками осчастливили попаданием в генеральское брюхо. Зато компанию в хлеву солдаты восполнили, их на дворе полдюжины перебивалось, будто в дому места мало. Груду, костерок на старом жернове посреди двора развели, руки теплу подставляли, кофей заваривали. От этакой груды Арсению Егорычу, понятное дело, не до сна оказалось, хоть и корыто с водой возле костерка стояло и гавкал серьезно их унтер, когда пламя к повети вскидывалось, только ведь унтерский окрик не брандспойт, искру не заплюет.

Арсений Егорыч поневоле гостей своих незваных всесторонне оценивал, ибо и бит он был ими, и обласкан, и усадьба его пограблена, но таки уничтожению не предана, и он сам, хотя и на двор, а все же таки не в лес голый выгнан. После беседы с Ёкишем солдаты его и пальцем не смели тронуть, только среди ночи унтер самочинно пырнул его сквозь сено автоматом, на вскрик Арсения Егорыча «гут!» сказал — видать, наличие проверял. Удар его под дых пришелся, так Арсений Егорыч, пока воздух кусками хватал, вспомнил взводного Нечитайло, квартировавшего в двадцатом году, с его хохлацкими прибаутками и хохлацкой вежливостью. От кого Нечитайло его хранил и от кого теперь его защищают?

Ощущение у Арсения Егорыча такое было, словно он между двумя жерновами попал, только не запоздалой рукою, а целиком. И вот, сплюснутый до костей, ждет, когда черт с минуты на минуту мельницу запустит. В таком положении одно остается — переждать, вытерпеть, зубы стиснуть, святых угодников Петра и Павла отмолить, — глядишь, разведет божьим промыслом жернова, и плоть на прежнее место нарастет, лишь бы костяк уцелел, и душа сохранна. Конечно, может быть, и покалечишься — ну, да ведь не без того: кто живет, тот и горб наживает.

Ушел Егор, и Филька с Полиной затерялись, да и к лучшему, пожалуй, что затерялись, и вроде бы ничего при Арсении Егорыче не осталось, кроме бренного тела да заповедной кубышки, настолько засекреченной, что Арсений Егорыч и сам ее не ко всякой обедне вспоминал. Однако тело еще и боль и радость жирного куска воспринимало, а надежно спрятанная бронзовая рака напоминала, что на белом свете не все преходяще, и потому о расчетах с жизнью Арсений Егорыч не помышлял, наоборот, лежа в прелой трухе, ярил, распалял себя, как в молодости.

«…Лишь бы Ёкишу Выселки не приглянулись, Ёкишонок приценивался, коломень глазом щупал, а этот сморгнет да по миру пустит. Кабан всеядный, как есть кабан! — убеждал себя Арсений Егорыч. — Корешки роет, плодом лакомится, а в случай чего, и падалью не побрезгует, и от мелкой зверушки не откажется. Этакая пасть все перетрет… Может, в приказчики к нему податься? В сельские управляющие напроситься? Может, тогда чего и обломится? Сколь бы ни воевали, а хлеб-то когда ни то ростить придется… Ёкиш далеко глядит, такому барину пустой скорлупой на пути не ложись, досточкой через ручей перекинься. Особенно — теперь. Мне ли теперь гордыню пялить? Совсем другое русло страстотерпцы кажут. Смирением уберегусь».

Заснул Арсений Егорыч, почитай, под утро, когда часовые трижды сменились, саднящий бок кверху на холод выставил, а остальное сеном, как мог, обложил.

Едва начал он вплывать в сумбурное сновидение насчет дележки милостей на божьем суде, увидел он, как самый ясный из стольных ангелов, что стояли ошую и одесную бога, подлетел к нему на недвижно трепещущих крыльях и живенько за ворот взял, и бесплотная ангельская ручка оказалась налита грубою силой, так что ступни Арсения Егорыча облачную твердь утратили и рубаха, бороду скомкав, пребольно пуговкой в кадык уперлась.

Открыл он в страхе глаза — а это унтер его из гнезда выволакивает, «Шнелль штейтауф!» — орет. Арсений Егорыч вовсе обезножел и только после тычка, носом навоз пропахав, опамятовался, наверх в сени пополз. Унтер его из сеней к воротам выволок. Там толпа, словно рассыпанный стог, темнела, и фонарик, будто гнилушка, посвечивал. Арсений Егорыч от унтеровой руки еще раза полтора кувыркнулся. Солдаты перед ним расступились, и луч света на предмет посреди них пал.

Этим предметом мертвый Филюшка был. Лежал он растерянно, навзничь, в руке обломок расщепленного наискось топорища, нестриженые рыжие кудри, как керосин, в снег стекли, и стыла в лице его тонкая юношеская красота; смерть с него все сняла, что жизнь понагрезила.

Арсений Егорыч на коленях подполз к сыну, дрожащими пальцами пошевелил топорище, выдернуть к себе попробовал — не вышло. Тогда он взгляд вверх поднял, откуда фонарик синим солнцем слепил.

— Ну, — сказал переводчик, — ты знаешь этого партизана?

— Д-этто… Дак ведь не видел толком… Он, кажись. Здоровый, большущий… Из тех, что с утрева заходили… Он.

— Почему партизан без оружия?

— Откуль мне знать? Выбили оружие… И в меня ведь не стреляли, а?

— Что это такое? — переводчик шевельнул полу Филькиного зипуна, и Арсений Егорыч, нагнувшись, увидел жирную полосу: замарался малость Филюшка, когда прошлой ночью Егору на тряпицу машинное масло отцеживал…

— Откуль же мне знать? — повторил Арсений Егорыч, сжимаясь. — Откуль? То ли чем оружейным коснулось?

Бить его не стали, переводчик спросил только:

— Твоя жена видела этого человека?

— Где там… — махнул рукою Арсений Егорыч, — вчерась еще вам сказывал, один я к забору ходил, хозяйка за печью пряталась. Разве можно? Поди знай, чего у них на уме…

— Встань, пожалуйста, — сказал переводчик и стал докладывать в темноту по-немецки, видно старшему офицеру, пуговки ровные там плавали. Арсений Егорыч, оставшись на коленях, безостановочно твердил заклинания, чтоб только Еньку не позвали, помиловали, иначе наступит всему неизбежный конец, не выдержит Енька материнской муки, хоть и предпочла однажды хахаля сыну, да теперь не угадаешь, кого кому предпочтет!

Если и была у Арсения Егорыча своя собственная горесть, так он ее так давно укрыть готовился, под таким слоем терпения законсервировал, что не скоро откроется, да и то — если хозяин пожелает. Пятнадцать лет был ему Филюшка на Выселках единственной опорой, ангелом души, и Арсений Егорыч сам постарался ангела своего в бездумь превратить, хозяйским долгим радением за те рубежи вывел, где и жалость не обязательна.