Борис Романов - Почта с восточного побережья

— Ты ищешь свой головной убор? — спросил чистый русский голос. — Возьми, пожалуйста.

Баринок, что попроще, стоял рядом, совал в руки измятый малахай, а солдат по знаку его дал Арсению Егорычу из того же ковша напиться.

— Ну, ты готов теперь? Водки хочешь?

Арсений Егорыч молчал, стесняясь чересчур чистого переводчикова голоса, говорил переводчик так правильно, будто он был не человек, а говорящая машина.

— Ты не хочешь водки?! — удивился переводчик.

— Дак это… Позволительно усомниться, то ись…

— Ага! Значит, ты все-таки хочешь водки?

Арсений Егорыч, сжав губы и смежив веки, закрутил отрицательно головой.

— Я понимаю твой отказ, — согласился переводчик. — Ты готов теперь? Тогда пойдем, пожалуйста.

Солдаты на дворе гомонили, как птицы на поеди, перетряхивали барахло, растягивали на шестах, воткнутых в снег, зеленую проволоку, и в ближайшей жерди Арсений Егорыч опознал качало для люльки. Выходит, справедливо предупреждала его Енька, и-их, напрасно торопился!

Посреди двора, на расчищенной дорожке, стоял барин со свитой и хлыстиком пощелкивал себя по высокому ботинку. Увидав его при ясном свете, Арсений Егорыч обомлел.

…Ёкишев отец!.. Точно… Эвон, слухают его, как генерала! Как есть главный Ёкиш, вылитый портрет. То-то офицерик, розова щетинка, на подсоска смахивал! А этот — совсем матерый, клыки сточены.

Неудержимо захотелось Арсению Егорычу рухнуть на колени и во всем содеянном повиниться, прежде чем они сами дознаются, однако он только шапку с головы сдернул, когда переводчик предупредил учтиво:

— Сейчас господин имперский советник будет с тобой беседовать. Я буду все точно переводить. Поклонись, пожалуйста.

Пока Арсений Егорыч кланялся, офицеры отошли от Ёкиша, и он теперь стоял один, занимая собой всю ширину дорожки, и подманивал к себе короткими кивками.

Арсений Егорыч приблизился.

— Скажи, когда ушли от тебя партизаны?

Арсений Егорыч оторопело оглянулся, но переводчик стоял под правой рукою, а сзади не было никого, кроме конвойного солдата.

— Ты опять забыл свой язык? — поинтересовался переводчик.

— Так что… — с преданностью голодного батрака глядя на генерала, шевельнул челюстью Арсений Егорыч, — под утро ушли…

— Ты их кормил, поил, давал им спать?

— Никак невозможно, то ись неправильно получается… Как я есть хозяин, я их в дом не пустил. Я им через забор сказал, чтоб шли отседова поздорову… Хозяин я. Разве у меня с ними одна упряжка? Так что не мог я их спать класть, воля ваша…

— Не торопись. Говорить надо не быстро, — прервал его переводчик и долго изливался по-немецки, а Арсений Егорыч стоял и жалел, что отказался от водки. Может, язык бы тогда бойчей шевелился… Тут он увидел, что генерал все-таки не один стоит, а за ним находится еще офицер с черным воротником, внимательный такой, и тоже чего-то говорит.

— Ну, теперь расскажи, пожалуйста, что ты знаешь?

— Так что… Под утро они, значит, пришли, — унимая проклятую трясоту, начал Арсений Егорыч, — скотина не поена была. В забор на задах барабанят. «Пусти!» — орут. «Кто таки?» — спрашиваю. «Отворяй!» — орут. «Не, — грю, — люди, сперва объявитесь, поди знай кого я в дом пускать не буду!..» А я, господа немцы, еще раньше услыхал, как они вокруг усадьбы шастают, на мельнице дверь ломают… Ну, токо-токо я разговор начал, вдруг еще один бегом бежит, и они за ним вдоль забора врассыпную…

Арсений Егорыч остановился, сообразив, что врет немцам точно как брату младшему Антошке при свидании в двадцатом году, это надо же, как судьба на круги своя возвращает!

— Почему ты их не впустил? — с тяжким любопытством спросил переводчик.

— Это ж… я и докладываю: хозяин я, справный то ись мужик. Собою живу, благополучие то ись чту. Никак невозможно мне властей ослухаться.

— Власть?

— А как же, господин барин? Так что насчет порядку… нам на безвластье неспособно…

— И как ты думаешь, хозяин, кто есть власть?

— Ау, — ответил Арсений Егорыч, — вы и есть, кто же еще?..

Немцы долго переговаривались, а потом, в конце разговора, офицеры к дому отошли, а Ёкиш, качнув приглашающе подбородком, повернулся и пошел по дорожке, и переводчик, подтолкнув Арсения Егорыча в спину, сказал:

— Теперь ты будешь немного прогуливаться с господином имперским советником и отвечать на его конфиденциальные вопросы. Скажи, что ты думаешь о власти?

«…Эк, заталдычил, — затосковал Арсений Егорыч, — запутает ни за что, как отец Прохор в Евангелье…»

Но отвечать требовалось, и он объяснил:

— Ваша сила, выходит, партейную силу взяла. Опять же — большевики где? Вон оно и выходит, чья власть…

— А как ты жил при большевиках? Ты имел свою продукцию?

— Жил кой-как, какая там продукция! Инвалид я, вот, рука…

— Но ты имел такое поместье!

— Что до революции нажил, не тронули, только землю всю отобрали.

— Как же ты жил?

— Так что кротов ловил, для заготсырья, деньги небольшенькие платили.

— Что такое есть крот?.. Ах, это… И что же?

— Жена работала тоже, такое дело… — Арсений Егорыч замялся, сознавая, что не выпутаться ему из беседы никак, ни за что, хорошо — про следы вокруг усадьбы пока молчат. Чегой-то Ёкиш прямо к проруби ведет?

Но барин в воротах круто остановился и задал спасительный для Арсения Егорыча вопрос:

— Ты до революции хорошо жил?

— Батюшка мой, Егор Василич, графский отпрыск, царство ему небесное, первый хозяин в волости были… Если б не революция!..

— Так… А где твои дети?

— Один сын, от первой жены… уж умер давно. А второй, который с невесткой, тот в городе сапожной артелью заправляет…

«…Чего балабоню, чего, спрашивается, балабоню! Да ведь любого спроси — хоть в Наволоке, хоть в Небылицах, хоть где! — Арсений Егорыч казнил себя люто, но остановиться уже не мог. Как останавливаться, когда одно упованье — на слепую удачу — осталось. — Лишь бы сегодня пронесло, а завтра, даст бог, чего-нибудь придумаем…»

— Мы продолжим беседу о твоей жизни, хозяин. Мы должны обсудить вопросы управления и пищи… Ты должен говорить одну натуральную правду, без лжи!.. Кстати, сколько партизан к тебе заходило?

— А?.. Быдто бы трое… — обжигаясь на каждой букве произносимых слов, протянул Арсений Егорыч, обреченно понимая, что и соврать теперь толком не может, и, не говоря правды, предает сию секунду и Егора, и Фильку, и Полину — всех троих, все, что ни на есть самое кровное…

Филька и версты не пробежал на Небылицы: мороз и бег растворили в нем без остатка действие тятенькиной браги и тятенькиного гнева, и, отдирая палец, прилипший к обуху топора, Филька сообразил, что лупит от самой калитки по целине, тогда как, если бы Полина тут побывала, от нее остались бы следы, потому что они остаются от самой малой синицы, от поползня остаются, а Полина — матка кругленькая, тяжеленькая, помнит Филька: как немца от нее оторвал, так немец легче ягненка стал. И тятенькин тюфяк под нею каково проминается, неужели же лесной снег, который легче куриного пуха, ее на себе выдержит?