Борис Романов - Почта с восточного побережья

— Я хотел бы, чтобы вас в этом случае расстреляли, — возразил фон Иоккиш.

— Но вы сами отпускаете свою охрану…

— Вы забываетесь, майор. Все, кроме танка и бронетранспортера, поступает в полное распоряжение гауптштурмфюрера. Я не отдаю последний танк лишь для того, чтобы лично — вы меня поняли, майор, лично! — быть на мызе с передовым отрядом… — имперский советник приподнялся. — Я надеюсь, господа, что операция будет носить тотальный характер и ни одна муха не ускользнет от вас без вашего ведома! Вы свободны, господа, не забудьте как следует отдохнуть! Я должен приступить к моему туалету.

Фон Иоккиш с трудом сумел остаться бесстрастным во время беседы с офицерами, и только бледное лицо и забинтованная рука Готтберга сдерживали его радость.

…Герхард не погиб, и если допустить самое худшее — плен, все равно сегодня он будет освобожден. От русских всего можно ждать, но они не посмеют убивать безоружного немецкого офицера. И потом — он картограф. На что он русским, когда рядом — лейтенант войск СС Райнер? Это очень удачно. Мальчик должен воспользоваться этим. На место Райнера отыщется тысяча других, но кто заменит единственного наследника? Жестокие валькирии должны быть милосердны, зная это. О Герхард, ты никогда больше не приблизишься к дикарям, клянусь тебе! Годы идут. Скоро молодость твоя перебродит, ты почувствуешь горечь сладкого прежде хмеля, и ты увидишь, что ты уже не бурш, не младший офицер, а один из хозяев рейха, ты не будешь кричать на стадионах, для этого найдутся другие! Я научу тебя подлинной власти, которая неделима, ибо никто не разделит на всех голод одного, и сытость одного, и страх смерти, и миг наслаждения!.. Твой военный опыт, Герхард, выкует в тебе основы профессиональной морали, всякая иная человеческая мораль — химера, на земле действует лишь мораль тех, кто имеет власть! Власть должна стать твоей профессией, Герхард! Останься жив! Или пусть погибнет с тобой вся эта соломенная страна!..

Приведя себя в порядок и позавтракав, Карл-Хайнц вышел на улицу с березами, опушенными инеем, где поджидали его возле танка офицеры.

— Доставлены убитые во время операции русские, — доложил майор.

— Я полюбуюсь ими в другое время, — сухо ответил фон Иоккиш, — а пока поспешим начать операцию. Не так ли, гауптштурмфюрер?

Арсений Егорыч, топчась вокруг усадьбы, сразу нашел место, где первый раз выпахала рытвину Полина. След ее лихорадочный падал от обрыва к дороге, на бегу снег она, как всякая баба, дугами загребала, этак далеко не ускачешь, не лисья строчка, все силы на разбрык уйдут.

— Ты глянь, господи, — пригласил Арсений Егорыч, — вдругорядь жена от меня утекает! Нешто и эта к воротам на коленках не приползет? Приползет, куды ей деться! Лишь бы ворота остались…

На бровке дороги, там, где полагается быть кювету, и увидел Орся, как она расшибалась: снег чуть ли не до палой листвы взрыт, и на снегу брусничные капельки.

«Эх, дуреха, дуреха, — горестно, понимая, что ничем ей не сможет помочь, с родительскою скорбью пожалел Полину Арсений Егорыч, — и дите этак из себя вышибешь, и сама пропадешь ни за понюшку. Нетель — и ту берегу, нешто тебя бы обидел? А ну как Филька охолонуть не успеет, ой чего он из тебя изделает!..»

В придорожные кусты Полина, видать, всползала долго, пробуксовывала, цеплялась, ветки обламывала, а потом опять побежала — прыжки сильные пошли, мужичьи, обозлилась, видать, и Арсения Егорыча удивило и даже, можно сказать, восхитило это ее отчаянное удальство, — такую бабу упустил!

Он малость прошел вдоль ее одиноких гонных следов, потом свернул к Ольхуше и пересек ее, отыскивая путь Егорки. Ну, этот дело знал туго, идти старался по голым продувинам, рыхлые намети обходя — и устали меньше, и ниточку за ним не всяк распутает. Стреляный воробей, куда немцу против этакой сноровки!

В странном самочувствии пребывал Арсений Егорыч: размягчился дух его, как воск или вар на огне, и не знал он, куда приклон держать — гордиться Егором или проклинать его, жалеть Полину или ненавидеть, молиться, чтоб Филька покарал ее, или, чтоб он в лесу заплутал, бога уговаривать?..

Но более всего удручало Арсения Егорыча равнодушие, которое явилось в нем на смену всегдашней тяге хозяйство лелеять!

Более из привычки обезопасивать себя топтал он покровные снега вокруг Выселков, накручивал следы, прислушиваясь временами, шаркает ли лопатой на дворе Енька… А потом и лопаты не слышно стало, потому что мотор все перекрыл.

У самого моста увидел Арсений Егорыч Филькину торную дорогу, мчал Филька медвежьим шлапаком, да не в ту сторону, куда Полина, а к Небылицам, встречь немцам, прямо по дороге чесал. Обычному б человеку в этакой целине ползком не проползти, а у Фильки верхушки сугробов будто лодкой просечены.

Глянул Арсений Егорыч в ту сторону, куда Филька устремился, и почудилось ему за деревьями невнятное шевеление, то ли зверь серый на дыбки стал, то ли, может, человек, к стволу прислонился. Арсений Егорыч видение с глаз сморгнул, и, действительно, на обочине ничего не оказалось, только кожу на затылке все одно тревога зазнобила, и побежал Арсений Егорыч к дому. Еще раз оглянулся на бегу — точно, двоих сразу заприметил, длинных, серых, как бы не взаправдашних, они там от ствола за ствол зашли, будто зубья механической жнейки стриганулись, и понял Арсений Егорыч, что расплата за Ёкиша приближается к нему с такой же механической неотвратимостью.

И еще понял он крайнюю причину своей тревоги: канистра с артиллерийским маслом, принесенная ночью с мельницы, стояла, забытая, у лаза в подпечье, прямо у входа на зимнюю половину. Какая улика еще нужна!

Мимо Еньки, волчком, влетел Орся в дом, заметался: ни одного подходящего закутка, хоть плачь, для канистры не придумывалось, и к проруби бежать поздно было, и тогда Арсений Егорыч решился, дверь запер, втащил канистру в свою спальню, сдвинул две секретные, накатные, рубленные в паз, половицы, кинул в тесный тайничок канистру, половицы на место вернул и половичком прикрыл. Поминать добром Осипа Липкина, с которым он задумал и осуществил этот тайник, недосуг Орсе было, снова выкатился он на двор.

— Все, — вздохнул, — Енька! Тут гости!

Мотор ревел на дороге совсем близехонько, и в щелку забора видно было, как снег на ветвях задрожал, приготовился опадать, и еще видно было, что и напротив, на правом берегу Ольхуши, тени шевельнулись. Если бы Арсений Егорыч мог обозреть разом все окрест, он обнаружил бы, что из Выселков теперь и кошка незамеченной не выскочит. Впрочем, Арсений Егорыч это все узнал, оторвавшись от щели и взглянув вверх на березу: ворон, хоть и не взлетел, но уже подскакивал на горелом отроге, полураспустив крылья и клюв разинув, словно у него в клюве репейник застрял.