Борис Романов - Почта с восточного побережья

— Так, — сказал Арсений Егорыч Еньке, — пойдем гостей встречать, едрена кожа!

— Что ты, батюшко! — Енька повысила голос, чтобы сквозь моторный гул слышно было. — Что ты! Давай дома ждать?

— Не борони, борона! — озлился Арсений Егорыч, становясь собою прежним, ощущая в себе подспудную уверенность, что с бедою лишь в том разе разминется, если сам ее упредит. — Кончилась твоя воля!

Он ногою вышиб из Енькиных рук лопату, еще разок наддал ее валенком, чтоб отлетела с тропки к забору. Именно в это время ворон выпростал крылья и косо, по спирали, заскользил за конек крыши, и Арсений Егорыч, уже не колеблясь, схватил Еньку за рукав, выволок за калитку — и вовремя: на предмостный отрезок дороги, раскидывая но сторонам снег, выползла ревущая остроугольная коробка танка, серая с черным, блеснула коротким огоньком, и над головою Арсения Егорыча с таким быстрым шелестом просвистел снаряд, что он и не понял бы, что это начался штурм его крепости, если бы не дробный грохот автоматов со всех сторон и не гудение ограды под пулями. И тогда они с Енькой пали на колени и замерли в земном поклоне.

Когда же под танком ухнул и заскрипел мост, Арсений Егорыч распрямился и увидел, что первая машина идет по дороге вправо, а из лесу выскакивает такая же вторая и солдаты сбоку спускаются по откосу к Ольхуше стоймя, словно воткнутые в снег.

И второй танк благополучно миновал, не останавливаясь, мост и сразу круто развернулся, будто застряв одним боком, и башня его с пушкой поползла еще вправо, нацеливаясь на Арсения Егорыча.

Стянув с головы шапку, он смотрел, как вырастает перед глазами черный, тонко подрисованный крест и бесконечно крутятся узорчатые, сквозные, блестящие, играющие снегом гусеницы, и ни молитвы, ни мата не мог произнести, недоумевая, почему пушка у страшилища закинулась за спину, словно кепка взад козырьком или коса у бегущей девки.

Танк чуть проскальзывался на взлобье и шел, замедляя ход, но не прямо на Арсения Егорыча шел, а вбок, к воротам, и Арсений Егорыч на ноги встал, поглядывая на мельтешащий колесами, планками и железными бляшками танковый бок. Танк, не останавливаясь, ударил клепаной грудью в ограду, прямо в главный воротный столб. Затрещала дубовая древесина, вся ограда волнисто пошла ходуном, грохот лесоповала покатился вкруг усадьбы, но выдержали удар мореные ворота, ограда со вздохом облегчения стала на место, и гусеничные траки с морозным визгом заскребли снег. Танк рявкнул, рыкнул коротко, отстранился, развернулся, коротким ударом проломил, сорвал на себя с петель ворота и со скрежетом вволок их в усадьбу, только щепочки посыпались на оцепеневшего Арсения Егорыча.

А тут и передовой солдат в подоткнутой шинели набежал, за ним второй, лупоглазый, хрипящий, и оба не останавливаясь, в пролом следом за танком, а третий солдат, небритый, пробегая, играючи двинул тыльником автомата Арсения Егорыча по скуле. И борода Орсю не спасла, молча повалился он под ноги охнувшей Еньке, и следующих пробегавших солдат считать ему стало невмоготу.

Со слезами прижал он к скуле пригоршню холодного снега, показавшегося ему огневым, забыл, где шапка, наблюдая, как медленно вползает от дороги на двор чудно, словно гадюка, раскрашенный автомобиль, у которого впереди колеса как колеса, а сзади две пары их объединены крутящейся лентой.

Никто еще так не попирал хозяйского права, никто не вламывался так в усадьбу: ни Савка Шишибаров, хмельной оттого, что вздумал тягаться с Советской властью, ни взводный Нечитайло, ни артиллерист, застреливший Фокса, ни Ёкиш, ни, тем более, Егорка, поимевший терпение дожидаться на морозе, пока не вышел батя из дому, а уж Егорка мог бы! Вывалилась из лесу чужая бесцеремонная сила, и не то заставило Арсения Егорыча пролить слезу, что подминали его под себя, как тряпку, а то, что неуважительна, безразлична к нему была эта сила.

Когда автомобиль затих на дворе, вышли из калитки два высоких плотных сапога, впечатались в снег против Орси, и голос сверху сказал:

— Эй, комм!

Солдат коротко мотнул оружием к дому, и Арсений Егорыч, отыскав шапку, побрел за ним, как привязанный.

Бедные Выселки!

Заполненные снующими, перекликающимися солдатами, никогда прежде не видывали они такого разгула: аккуратная, в три шара, поленница, сложенная Орсею еще до финской войны, высилась теперь у сарая подобно взъерошенной куче хвороста, клинчатая крыша колодца на развороте была сдернута танкеткою со сруба, моторный дым сгущался под окнами, а в сенях, куда ввел Орсю посыльный, мелькали фонарики, отвисали двери чуланов, падало, гремело, звенело перебираемое обыском имущество, и растревоженная живность на скотном дворе ревела на разные голоса почти по-человечески.

Еньку в дом не пустили. «Тпру!» — как на лошадь, сказал часовой, преграждая ей дорогу автоматом, и Арсению Егорычу стало страшно и одиноко в разбазариваемом чужаками дому, пожалел Еньку: все-таки своя душа.

Проведя по сеням, посыльный втолкнул его на летнюю половину, и Арсений Егорыч остановился, ослепленный светом, что сплошняком вливался с улицы сквозь разрисованные морозом стекла. Пока он щурился, подошел к нему сбоку невзрачный немец и вдруг ловко поддел кулаком под подбородок. Падая, Арсений Егорыч еще удивлялся немецкому проворству, но, оказавшись на полу, удивляться перестал, увидел, что в каждом оконном проеме приготовлено для него по солдату. Выждав, он пополз было к двери, но ближний немец сгреб его за плечи и поставил на ноги, а другой немец подошел и сшиб его на пол. Так, без лишнего шума, неторопливо, м е т о д и ч н о выколачивали они из него в светлой комнате здоровье и хозяйский кураж, пока не раздался от порога сердитый оклик, и, сидя на полу, Арсений Егорыч в разрежающемся дурмане увидал возле двери спасителей своих.

Впереди стоял толстый дядя, одеждою и обувью напоминавший барина Рогачева, с белесыми или седыми волосами, со лбом, зауженным вверх, как у кабана, с лицом, на котором сызмала прописалась властность. Рядом с ним стоял офицер с пораненной рукою, с головою, усаженною в черный воротник. Еще тут стоял офицер понаряднее, начищенный до нестерпимости, а сбоку притулился баринок попроще, но тоже чистенький.

Картина эта, как фотография, запечатлелась в сознании Арсения Егорыча, но, когда баринок спросил его что-то по-русски, Арсений Егорыч ничего не понял, и могущественное блистание немцев в глазах его померкло.

Два солдата подхватили Арсения Егорыча под мышки, поволокли, и скоро он затылком ощутил знакомый тычок рукомойника, и теплая водичка поползла ему на лицо. Один из немцев побрякотал тычком, отвернулся, и вслед за тем на голову Арсения Егорыча обрушилась хрустящая холодная вода из ковша, и он освободился от лекарей и протер голову рушником. Кажись, все на место стало, только шапки нету.