Борис Романов - Почта с восточного побережья

Филька с ходу сдвойку сделал, то есть обратно, как зверь, по своим же следам заспешил.

Лес вокруг стоял темный, и темны были Филькины рассуждения, никак он в толк взять не мог, зачем сбежала с Выселков Полина, если с самого листопада двоилась с тятенькой на постели и старую матку на печь загнала. Разве в зимнем лесу лучше? Волки вдоль окоема круги каждый рассвет обновляют, а у нее ни зубов, ни топора нет, достанется ей, как лосихе прошлой зимою: белые, вроде грабельных зубьев, ребра, снег пятнами растоптан, губы объедены, круглый глаз мутный, словно маленькое небо в непогоду, волки разбежались, так внутри нее можно было руки греть.

Филька на бегу зажмурился, чтобы подробнее себе представить, как Полина задранной лосихе уподобится, но ничегошеньки из этого не вышло: не пестрый снег в ее изголовье он увидал, а все ту же в цветастых наволочках постель, на которой она так раскинулась, что зубы от одного взгляда ломит, тело у нее и во впадинах светится, и улыбка по-звериному в углах губ, и глаза щетиной ресниц затенены.

— Хы! — жахнул Филька перед собой воздух топором. — Хы! хы! хы!

Полина после четвертого взмаха исчезла, но зато топор о себе напомнил: он ведь посклёпистей волчьей пасти к живому льнет, если махануть, так телеграфный столб и тот — хрясть — пополам!

Теперь Филька не сам бежал, топор его за собой тащил.

Он бы так обратно до Выселков домчал, если бы топора не выронил, отлетел топор, в сугроб юркнул, Филька его у самой земли под снегом нашарил. После бега кровь к голове так прихлынула, будто тятенька деревянной ладонью шею приласкал, и Филька завернул вбок с дороги, к Ольхуше: без матки на Выселки заявляться никак нельзя, не пришла еще пора ему над тятенькой верх держать.

Тут сугробы вовсе сверх пояса пошли, и некоторое время Филька тужился, вздымая впереди себя шуршащий, как сено, снежный вал. Надоело, на бок упал, отдышался до бесхрипья — и дальше пошел ровно, не торопясь, выбирая путь полегче, насколько сумерки позволяли: правильно рассчитал, что маткино вальяжное тело в лесу скоро из сил выбьется, лишь бы к Егору ее до времени не прибило.

Но Егор от наледи один ушел, тихий, незаметный, ни разу тятенька ни перед кем так не лебезил, была при Егоре настоящая необъяснимость, потому что появлялся он на Выселках из неведомых мест в непредугаданное время, и за пределами Филькиного сознания длилась непонятная жизнь его, сродни существованию снега, дождя и грома.

Как с Полиною при встрече поступить, Филька наизусть знал: погрозить ей топором, руки за спину скрутить, за мягкий бок взять, протащить немного волоком к дому, а дальше она сама пойдет. Филька уж знал, что она топорщится поначалу, а чуть ее придержишь пожестче, так перышки все и опадут.

Подумал он и о том, что открывал ему потайной сучок; потным ветерком прошлась по телу надежда, и тут же за голенища канула, поскольку тятенькины буравящие очи зыркнули из кустов на Фильку с такою силою выразительности, что он на месте стал, чтобы дух перевести, а когда снова вперед глянул, перед самым лицом увидел черные ягоды. Фыркнул Филька вслед своему испугу, ягоды с неподатливой ветки в горсть смахнул, в рот закинул: вымороженные, они вороники слаще и веселят.

Вот уже и кусты раздались, деревья корнями в пустоту повисли, Ольхуша внизу под крутцом невнятно выявилась, и Филька съехал на спине к замерзшему омуточку, одному из тех, в которых летом кикиморы и водяные бесы друг дружку щекочут, а потом под листвой, паутиной сшитой, в лед вмерзшей, до тепла отсыпаются.

Глянул Филипп на труху, что лесная землеройка после себя оставила, и побрел по реке среди глянцевитых застругов, уставясь под ноги, чтобы легкий Егоров след не пропустить. В одном месте увидал отпечаток тятенькиного валенка, в другом добрая стежка через наметь протянулась, и после нее Филька снова на берег вскарабкался, повел вкруг Выселков длинную дугу, по-охотничьи надеясь перехватить Полину: теперь матке некуда деться, раз Егора не догнала.

А Полина давно лежала в снегу, зацепясь за подвернувшееся корневище, прижимала к щекам воротник полушубка, уговаривала себя подняться, бежать дальше — и не могла. Частое ее дыхание растворяло перед глазами слабые ямки, ей казалось, что снег расступается перед нею, в себя заманивает, и она сопротивлялась, дергала головой, пока не ткнулась, обессилев, лицом в ноздреватую корочку надышанного ею наста, — и во благо. Обморочный сон, длившийся, быть может, несколько мгновений, разрядил ее безысходность.

Придя в себя, Полина долго лежала с безмятежным сознанием покоя, какое бывает, наверно, после удачных родов, и жизнь медленно, постепенно напоминала ей о себе шорохом протаивающего возле губ снега, толчками сердца в тесную Енькину кофту, болью на животе, где прищемила кожу неуклюжая застежка Орсиных брюк.

«Что делаю, дура, — вяло думала Полина, — дура набитая. И его потеряю, и себя уморю… Ну и пусть!.. А зачем тогда бежать было? Разве бы на Выселках этому кто помешал? До чего додумалась! Разве кто узнает, чей ребенок? Назову — Васильевич, воспитаю, вот тебе и командирский сын… Боженька, не брось меня! Хочешь, так я и в монахини пойду, есть ведь, наверно, где-нибудь еще монастыри… Хоть разок бы на Васю глянуть!..»

Она вспомнила сожженные на Выселках фотографии мужа и ужаснулась тому, что теперь никогда не увидит его даже на снимке, и вспомнила высказанное Ксенией Андреевной поверье — на кого получаются похожи дети, и еще раз ужаснулась, потому что не могла теперь даже в малой малости представить Васю, лишь видела смутный, как наст перед глазами, проблеск его взгляда.

И тогда Полина оторвалась от снега, отерла ресницы, перевернулась на спину и, полулежа, с тоскою всмотрелась в глубь редколесья, где мельтешил частокол бессчетной ольхи, продавленный тяжелыми космами елей, а дальше слева, и справа, и впереди, куда проникал взгляд, черный еловый бор подымался, как берег, и окаймлял ольшаник. Полина еще не поняла, что заблудилась. Из-за спины, из покинутого ею залесья, донесся прерывистый стук мотора. Полина откинула на плечи воротник, и все тихие шумы зимнего леса перестали существовать, зато немецкая техника рычала отовсюду, теперь Полине казалось, что и в ельнике, простирающемся впереди, с грохотом пробиваются танки, и вой военной цивилизации, еще полчаса назад самый желанный, стал самым ненавистным, и Полина заткнула пальцами уши. Она еще думала, что все идет как надо, и следует лишь подняться и продолжать бежать к темному лесу, а там будет река и на реке подполковник Ергунев. Или, в крайнем случае, откроется озеро и деревня Наволок, и Полина не сомневалась, что опознает деревню, несмотря на то, что, по словам дяди Авдея, ее всю выжгли.