Борис Романов - Почта с восточного побережья

Это-то я мог, но вот помирить меня с сынком мог только он сам, я выдал щелбан ни в чем не повинному мотору и, не слушая его недоуменного гула, пошел к дому.

В доме мама Лена распекала сынка по поводу непереодетых плавок, сынок что-то бубнил, сопротивлялся, и я обрадовался этому, ибо он, значит, ожил, а раз ожил, то еще обдумает все толком, и день пойдет на лад.

Дело в том, что к вечеру намечался приезд двух женщин, составлявших для нас вторую половину семьи и уж наверняка вторую часть жизни.

Мы еще накануне наудили плотвы и окунишек, потом с базара в дедовой кошелке принесли толстого трехкилограммового карпа, две важных пеляди, но это все было не то, требовался для праздничного стола «хозяин» — воцарившийся в Святом озере французского происхождения угорь. Слава о нем пошла с рыбацких рассказов и промелькнула на страницах столичных журналов, но я лично видел его на сковородке у председателя райисполкома и еще в ванне у приятеля моего Васи Пучкова, но Вася Пучков такой человек, что не удивительно, если у него в ванне окажется зеленохвостая русалка, а то и сам Змей Горыныч. Был у меня еще один приятель, который — это я знал точно — поймал в одну темную ночь сразу одиннадцать разнокалиберных угрей — от маленького голубого до огромного черного. Приятелю этому я верил как себе, но вот чтобы одиннадцать сразу… Одним словом, столу требовался «хозяин».

И выручить нас с сынком мог только один человек — дедов сосед, мой школьных лет закадычный дружок Сергей Еремеевич Прахов.

Еще в первую неделю он проник, как дух, сквозь малинник по обочине канавы, разделявшей наши огороды, присел на чурбачок во дворе, где я собирал катер, закурил не торопясь и сказал:

— Здорово!

— Здорово! — ответил я.

Он затянулся дымом попрочнее, продолжил:

— Не боишься частной-то собственности?

— А ты шляпу не на «Мосфильме» достал? — отбился я.

Шляпа у него была — да! Из забронзовевшей соломы, кобзарского фасона, и сам Сергей сидел, подогнув крест-накрест ноги, степенный, коричневый, голубоглазый, небритый, поигрывал пальцами по целлофану заграничных сигарет, раскосые плечи распирали выгоревшую добела студенческую униформу, и улыбка у него была как раз той хитроватой застенчивости, из-за которой в него влюблялись девочки еще в детском саду.

— Обарахлился, смотрю, а пассатижи держать не умеешь!

— Научи, буду уметь.

— Одно слово — частник!

Мы с Сергеем давно здоровались не спеша, надо же поначалу разглядеть друг друга, не так уж и часто мы видеться стали, и дружбы прежней, яростной нет. Да и вообще у него манеры неторопливые, будто бы вязкие, улыбчивые.

— Пивнем? — спросил он, снова воссев на чурке.

— Ну что ты! Дай хоть тачку наладить.

— Дней десять провозишься, — прикинул Сергей.

— Ну да!

— Провозишься! Ты же сам глянь, как ты гайку ведешь. И инструменту у тебя — шиш.

— Справлюсь, — отрезал я, глянув на сынка.

— Добро. Насиловать не буду, но двадцать восьмого — будь спок — пивнем!

— А что двадцать восьмого будет?

Сергей поднялся, повернулся к нам спиной и нырнул через малинник к себе.

— Что ли, обиделся? — спросил сынок, вытягиваясь из трюма и глядя на едва заметно колебнувшийся малинник.

— Не знаю, разберемся, — пробормотал я, — как-нибудь вместе в детский сад ходили.

— Я тоже с парнями вместе в подготовительную ходил, — сынок вздохнул, — а с Витькой-с-Прибрежной как подрались в прошлом году, так все и не разберемся, даром что за углом живет…

— Разберемся! Подержи-ка мне этот болт снизу.

Я подумал, не рассказать ли сынку, как однажды и у нас с Сергеем дошло до побития носов, но решил, что это будет непедагогично, да и сынок прошептал предостерегающе:

— Идет!

Сергей, вернувшись, выложил сумку с инструментом на носовую палубу, поцарапал ногтем эмаль, постучал костяшками пальцев по борту, склонив набок шляпу, послушал, как звучит пустой дюралевый корпус.

— Ну и посудина! Гитарой и то назвать неохота, а не то что катером. И килеватость мала, волну днищем трахать будет. Продешевил ты, хозяин!

— Своих денег он стоит. И вообще — это лучшая модель в Союзе.

— И то добро… Трудись. Пойду. И у меня дел полон двор. Если-ф рыбка понадобится или пивнуть захочется — заходи.

Сергей поднял загорелую клешню, вразвалочку направился к канаве, помедлил перед ней и растворился в малиннике.

Сынок смотрел вслед Сергею, и такой внимательной восторженности в его взоре я не замечал даже тогда, когда он один на один с телевизором упивался Верной Рукой — другом индейцев или Оцеолой.

— Что ли, он разведчиком был, папа?

— Это еще почему?

— Мы с Федькой через эту малину пробирались, так поломали сколько, дед Степан ругался, а он: фьють — и нет!

— Помирился бы ты с Федькой, и тренировались бы вместе…

— Нет-уж-ки! — ответил сынок. — Пусть он мириться идет. Это он нападение скомандовал.

— Будет тебе… — начал я, но давно мною подготовленную проповедь перебил все тот же Сергей Еремеевич Прахов, хриповатым озерным голосом провозгласивший на весь переулок:

— Эй ты, болван, двадцать восьмого — День флота!

Оглядываясь, я успел только заметить, как захлопнулись в его доме створки окна, выходившие на наш дворик.

Вот оно что! Уж этого-то мне забывать не стоило.

Мама Лена, выплывшая из огорода в цветастом платке почти на самом обгорелом, как клюква, носу, с руками, распухшими и серыми от земли и лебеды, стиснула плечи сынка локтями, радостно запричитала:

— Ах вы слатушки мои, работнички золотые, мужички-труженики!

Уши сынка полыхнули, он вывернулся из бабушкиных объятий, юркнул в самый недоступный угол катера, свалив на пути коробку с шайбами и винтами, катер наполнился звонким грохотом, и сынок в углу зафырчал в отчаянии: он был уже самостоятельным парнем и не терпел дамских ласк, а мама Лена все никак не могла к этому привыкнуть. Она стояла в растерянности, глядя на свои изъявленные многолетней тяжелой работой руки, и улыбалась, собиралась заплакать.

— Ерш ушел на глубину, мама, — сказал я. — Ерш, ты собери-ка все винтики снова в коробку, иначе верфи грозит простой. А мы с бабушкой пока перекурим.

— Некогда перекуривать, сынок, — ответила мама Лена, — это не Сергей ли Еремеевич заходил?

— Шляпу он себе завел…

— Так солнышко-то на озере с ума сведет.

— Какое солнышко?

— А ты и не знаешь? Уж он электриком больше не работает, в рыбхоз перебрался, бригадиром там. Сноровка-то у него и раньше была. Да ведь ты знаешь… Верно, рыбу у него уж и ребятишки есть отказываются, и Тасюшка плачет: перво дело — дачники его одолели, особенно которые на машинах, он им рыбки, они ему — склянку, кого хочешь с пути собьет. А второ дело — порвал уж он на Самолетной горке невод, большие деньги платит. То ли ему электриком не работа была! Сутки дежурит, двое дома фуганком тешится!