Борис Романов - Почта с восточного побережья

— Это тоже тонкая работа, и сборную матрешку сделать не легче, чем снаряд…

— Да… Фу! Чечель пьяненький был. И говорит: «Дети, вы должны понимать, что жизнь идет! Будем делать матрешек и еще ванек-встанек. Они более транс-цен-дент-ны, дети, чем гранаты!» Потому что мы гранаты для «Зарницы» хотели делать…

— Ты же и делал гранаты!

— Потому что мы к Ивану Алексеичу в пятый «Б» после уроков ходили…

— А Чечель что?

— Фу, я же говорю, он пьяненький был!.. Папа, как понять, он говорил, что поэты матрешку символом женского рода считают, а ваньку-встаньку — мужского?

— Подонок порядочный ваш Чечель…

— Не повезло нам, — вздохнул сынок. — Иван Алексеич автоматы учит делать, из дерева — а как взаправдашние! А мы все фигли-мигли! Чечель говорит: главное — надо быть вир-туо-зом, как скрипач. А зачем?.. А сначала какой в войну автомат был?

— ППШ — пистолет-пулемет Шпагина, такой — с диском поперек.

— А потом?

— Потом ППС — Судаева, с рожком, вроде немецкого. Вот так его держали.

— А какой лучше?

— Это фронтовики знают, у них спроси, что ты у пацана допытываешься?

— А ты разве пацан?

— Кто же я в войну был, по-твоему?

Хорошо помню я первую бомбежку.

День тогда был знатный, августовский, сам от себя уставший, и по угасающей жаре мы с дедом тащились к ухоже за коровой.

Идти было далеко, к поселку имени Первой Пятилетки, но там, наверху, на взгорке, оказались густые заросли мелколиственного ивнячка, с низкой парковой травкой между ними, а может быть, это была просто отава. Кустики тогда были выше меня, и, едва я зашел за один из них, дед испугался, что меня потеряет, и взял за руку. Мне хотелось бегать, а дед держал меня, и это было все равно, как если бы мою руку вложили в обвалившуюся старую печь, потому что ладонь у деда была жесткая и сухая и покалывала, как угли. Крутой был старик, но по тропинке, в легких движениях травяного ветерка, вел меня нежно. От красноватого вечернего солнца тянулось к нам медленное гудение, и скоро оно стало так слышно, что его я и запомнил на всю жизнь.

Дед остановился, приставил свободную руку козырьком над бровями, поглядел-поглядел на гудящее солнце и повел меня в желанный мой кустарник. Вел он недолго, ступил шагов десять с тропки, скинул с себя телогрейку, расстелил и велел мне лечь:

— Ложись, внучок, герман летит.

Я лег на спину на эту дедову телогрейку, пахнущую сеном, уставился в белесое, непроглядное от зноя небо. По-моему, не так страшно было, как любопытно.

Дед закуривал, сидя надо мной на откинутом телогреечном рукаве, видны были его цыгановатая, в бурых прожилках и седых волосках, щека и плоские сильные пальцы, лепившие самокрутку.

Гул наплывал высоко, отвесно, падуче, и скоро в небе надо мной появились три грязных поблескивающих крестика, выдвинутые углом. Голова у меня, как всегда бывает, когда долго глядишь в зенит, кружилась, и мне казалось, что крестики стоят надо мной в небе, а я сам затылком вперед продвигаюсь под них.

Дед курил, глядя туда, куда я двигался, и скоро оттуда чинно, чуть колеблемые зноем, словно вышитые на занавеске, ряд за рядом стали выдвигаться новые треугольники крестов, не помню, сколько их было.

Так они все и прогудели над нами, и уже начала было укладываться по холмам растрепанная тишина, как вдруг впереди меня низко над кустами, на уровне городских крыш, блеснула желто-синяя вспышка, и, пока я приподнимался, тянулся к ней с телогрейки, добрался до меня от вспышки гром и единым хлопком повалил навзничь.

Когда я поднялся снова, дед стоял на коленях, глядя на городок, комкал в кулаке самокрутку и бормотал:

— Уж думал — наши летят, а тут гли-ко, что деется…

Со всех сторон зазвенело, будто разом стали палками бить окна, и последние гудящие, исчезающие в белесом небе крестики потонули в россыпи взрывчатых одуванчиков. Гора за нами вся прямо тряслась от стрельбы, но самолеты уже шли над озером, и, видимо, снаряды не доставали до них. Немцы, как я теперь понимаю, летели бомбить стратегические мосты на железной дороге, летели очень высоко, за пределами зенитного огня, убежденные в своей безопасности, и единственная бомба была уронена ими походя, омерзительно просто, так, как ворона роняет помет. Но эта бомба взорвалась на верхнем этаже аптеки, убила седого, как фарфоровое блюдце, провизора Ростислава Матвеича и еще тетю Клаву с улицы Сиверса, покупавшую липучку от мух, эта бомба разбрызнула аптеку на целый квартал, и через несколько лет мы еще находили по огородам пузырьки и пакетики с лекарствами…

Дед возвращался домой молчаливый, как с похорон, и в груди у него хрипело от быстрой ходьбы, потому что коровушка наша соскучилась по дому, молоко распирало ее, и видно было, как напрягались в ожидании маминых рук ее сосцы…

Вторую бомбежку я тоже помню хорошо. Она совпала с ночью эвакуации. Теперь-то я отчетливо знаю, что такие ночи природой запланированы специально для первых поцелуев, когда вот-вот кончится лето и начнется последний учебный год, и думается, что взрослость уже совсем рядом, а земля так прогрета, так загорела за лето, что лунный свет мерцает в каждом листе, в каждом камне.

Но в такую ночь я бежал к станции, держась за подол молодой своей мамы, такой молодой, что она была тогда почти в два раза моложе, чем я сейчас. А я тогда был сонный, потому что эшелон подали ночью, и бежал, спотыкаясь об округлые булыжники, каждый из которых роскошно поблескивал под луной, но под торопливыми ногами камней не было видно.

Молодая моя красивая мама несла на обеих руках по братишке, а дед с отцом тащили сзади наспех собранные узлы.

Ночь была очень теплая, и камни были очень теплые, но я боялся, что промочу ноги, потому что булыжниковая улица в тени яблоневых заборов вилась, как речка с множеством плоских маленьких волн.

В самом узком месте, там, где она собиралась сделать изгиб вокруг высокого, как остров, кладбища, возле запертой, с ободранной крышей, церкви, нас захлестнул мгновенный хриплый свист, и, когда он так же внезапно оборвался среди звезд, между церковным шпилем и луной с легким бабаханьем детских хлопушек распустилась цепочка белых фонарей.

Отец остановился, бросил узел, выбежал по цокающим камням на середину улицы, заглянул за поворот, потом так же быстро вернулся, отвел нас всех к бревну под кирпичной церковной оградой, усадил насильно и забросал узлами.

Белые фонари тихо снижались, и в их свете я увидел, что отец проверяет кобуру, сдергивает прорезь крышки с металлического колечка, мама, прикусив губку, стряхивает головой челку со лба, и снова захлестывает нас невообразимый звук, и я плачу, скорчившись, запустив пальцы в глубокую щель: бревно подо мной, видно, было очень старое.