Борис Романов - Почта с восточного побережья

Мама Лена локтем поправила сползший к носу платок, отчего ушки его, повязанные на затылке, стали наискосок, печально, как у игрушечного зайца.

— Неупорядоченные, сынок, вы все стали… Жизнь спокойная, достаток есть, работай да детей расти. Чего же душа не терпит?

— Дай, мама, я тебе платок поправлю…

Тело мамино, полное, погрузневшее к старости, выносившее троих неупорядоченных обормотов, стало вдруг маленьким, и она сказала, шмыгнув обожженным носом:

— Ты уж, сынок, поговорил бы с Сергеем Еремеевичем. Хоть бы от дачников подальше держался!.. Шестого Тасюшка ждет… Зря платок-то поправлял, руки вымою — в магазин побегу впотычку.

Вот почему вся надежда заполучить к застолью «хозяина» была связана с товарищем Праховым Сергеем. Сергеем потому, что был еще Прахов Николай, близнец, но о Николае речь особо.

…За забором у колодца юные водоносы ведрами расплескивали воду под ноги, брызгались, обзывались, и, слушая их возню и слушая при этом, как мама Лена распекает сынка за мокрые трусики, красочно расписывает, к какой геенне ревматической все это приведет, я соображал, выждать ли мне до завтрака, наведавшись тем временем к соседу, или лучше заглянуть через малинник вместе с сынком?.. Требовал урегулирования еще один инцидент, происшедший в нашем Приозерном переулке…

На второй день по нашем приезде сюда, когда я обмозговывал, как подступиться к катеру, еще лежащему посреди двора, как донная рыба палтус, вверх светло-серым плоским брюхом, неугомонный сынок выволок из рухляди в сарае трехколесный велосипедик, который был старше самого сынка на четыре года, потому что покупался еще для дочки. Был велосипедик заржавлен, заляпан куриным пометом, кожа на седле у него болезненно шелушилась, но все, что надо, было при нем. Сынок отмыл его с мылом, изведя на водные процедуры кадушку огородной воды, и высушил велосипедик на солнце, так что кое-где никель на нем стал посверкивать и затеплела местами вишневая краска.

Я вникал в инструкцию по сборке, отвлекаясь лишь на то, чтобы глянуть, как сынок примеряется к велосипеду. А чего там было примеряться, если сынок настолько перерос эту машину, что сидел на седле, голенастый, как кузнечик, и при езде доставал себе коленками уши. Федька Прахов, старшой Сергея и одногодок сынка, такой же синеглазый и белокурый, как батька, уже давно поглядывал на эти диковинные манипуляции сквозь просветы дощатого забора.

— Позови Федю, — посоветовал я, — видишь, как ему интересно. Вчера в одной разведгруппе были, а сегодня — врозь…

— Нет-уж-ки! — ответил сынок. — Я его отремонтирую и в армию сдам. Мы на нем станковый пулемет установим.

— По-моему, на велосипедах пулеметов не бывает.

— Фу, как ты не понимаешь! Это же будет мотоцикл. Видишь, два колеса — мотоцикл, а третье — где люлька, и тут вот так будет пулемет. А какие пулеметы на мотоциклах? «Максимы», что ли?

— Кажется, Дегтярева, с диском наверху, как и у пехоты.

— А мотоциклы какие?

— Ну, сынок!.. Если не ошибаюсь, АМО в войну были, а потом БМВ.

— В войну-у… Я тебя про сейчас спрашиваю!

— Про сейчас? Про сейчас я не знаю. Ты меня про пароходы спроси, расскажу.

— Про пароходы неинтересно. Я их весь учебный год на заливе вижу… А как же ты про войну знаешь, а про сейчас не знаешь?

— Да так уж вышло… Ты иди-ка, сынок, к своему полку, повоюй. Дед придет, перевернем катер, и тогда тебе не до войны будет, пока на воду его не спустим…

Сынок выкатил велосипедик за калитку, шины зашуршали по гравию переулка, и тогда из придорожных канав раздались не совсем уставные воинские команды:

— Робя! Вражеская разведка! Неприятель! Куча мала!

Вслед за топотом многих пяток послышались сопение, крик, визг, треск, грохот, и когда я выскочил за калитку, все было кончено: сынок, припадая на окровавленную ногу, волочил мне навстречу переднюю половину велосипедика, боевая группа улепетывала за огромный холм нераспиленных дров против соседского дома, а два задних велосипедных колеса, соединенные длинной осью, поблескивая спицами, медленно катились вслед нападающим.

Я забрал у сынка раму, потом мы обработали ему коленку йодом, залепили листом подорожника и перевязали. Сынок, вытянув перевязанную ногу, сидел на крылечке, когда калитка приотворилась и задний мост боевого мотоцикла со звоном влетел во двор.

— Ну вот, — резюмировал я, осмотрев остатки велосипеда, — видишь, к чему приводит индивидуализм. Он как эта ржавчина, что переела раму.

Сынок сморщил губы.

— Я же для них делал, а они меня — неприятель!

— Ну, а кто ты им? Приятель? То был вместе, то вдруг один тут с велосипедом, а они там, за забором… Дружбы через забор не бывает. Ну не плачь, сынок, надо исправляться.

Сынок все же промочил ковбойку у меня на животе.

— Все равно я свой! Я никакой не неприятель!

— Ладно, война есть война. И на войне бывают недоразумения. По ошибке, бывает, и свои своих бьют…

Так что вот еще какой конфликт требовал скорейшего разрешения.

И потому один к Сергею я решил не ходить, а ступил на свое крыльцо, тем более что мамино красноречие уже иссякло и сынок перестал отбрыкиваться, всасывал в себя землянику с молоком, — миру мир.

Сорок пять килограммов веса даже для такой хорошей машины, как «Вихрь-М», — многовато. На плече его нести неудобно, перед собой — тяжко, на спине — больно, тачки нет, и в доме носильщиков — сынок да мама Лена.

Я обдумывал после завтрака транспортную проблему, разглядывая двигатель своего корабля, когда сынок заступил обзор и, не молвив ни слова, протянул мне ладошку. Я пожал его пальцы, липкие от ягодного сока.

— Что ли, думаешь, не донесем? Чего думать? Ты за эту ручку, я за эту — и пойдем потихонечку, как с дедом Степаном…

— Ну да! Дед — и то потом полдня руки поднять не может.

— Что ли, старенький?

— Дед еще нас с тобой сильней…

Сынок долго разглядывал меня, потом успокоился:

— Это ты так говоришь потому, что он твой папа, да? Чего же делать будем, деда Степана ждать?

— Нет, сынок, деда ждать нам некогда. Пойдем к соседу, кое-что уточним.

— Нет-уж-ки!

— Пошли!

Он все-таки поплелся за мной, ковыряя по дороге носком сандалетки каждый мало-мальски подходящий камушек. Я схитрил, сразу за колодцем свернул на травянистую тропку, идущую вдоль недостроенного праховского палисадника, но сынок и в траве умудрился вышелыгнуть приличный голяш и попал мне под коленку, так что я нервно присел. Только после этого он подбежал, извиняясь, тронул мой локоть и пошел чинно у ноги, не замечая подзаборной крапивы. Он волновался.

Изба — нет, избой такой дом не назовешь, — дом у Сергея Еремеевича Прахова имел престранную планировку: снаружи все было как у людей: три окна на улицу, по одному во двор и в огород, но внутри! Окно, через которое Сергей появлялся, наподобие часовой кукушки, для разговоров со мной, составляло половину кухонной стены, далее размещалась спаленка размером в ладонь, а четыре пятых дома занимала огромная комната с окнами на юг и восток, пустынная, с квадратным школьным столом, кочевавшим из угла в угол, с узкими самодельными кроватками вдоль стен. Ничего в комнате больше не было, и даже телевизор «Рекорд» стоял, — навроде иконы, — усмехался Сергей, на полочке в углу. Все это футбольное поле с гладкоструганным некрашеным полом, было отдано под игры праховской команде в составе капитана Федьки да еще Коли, Вити, Люси и Нюси.