Борис Романов - Почта с восточного побережья

Вой в небе раздается волнами, чередуется то близким, то далеким грохотом, и когда бомба рвется близко, над нами, над церковной стеной, летит, сверлит воздух всякая всячина, сыплются тяжелые ветки с листьями, стена вздрагивает, мама наклоняется над нами, потом вдруг раздается глухой удар на кладбище, земля там нехотя разверзается, долго хрустит, переламываясь, большое дерево, и еще один тупой удар — в камень попали, и кирпичная пыль вихрится над волнами булыжника… А луна висит на невидимом парашюте, как самая главная осветительная ракета.

…К составу мы идем уже под утро, без отца, я успеваю разоспаться под церковной стеной после бомбежки, ноги у меня заплетаются, глаза слипаются, и мама напрасно твердит мне у разбомбленного вдребезги вокзала:

— Сыночек, не смотри сюда, отвернись, вот так иди, сыночек.

Напрасно отворачивает она меня от развалин, ничегошеньки я не вижу, это уж потом я узнаю, что одна из последних бомб угодила точно в уездный вокзальчик, где укрылись в начале бомбежки почти все эвакуируемые, пришедшие к эшелону раньше нас…

Я просыпаюсь лишь тогда, когда меня подсаживают к высокому решетчатому оконцу теплушки, и, держась за переплет, я вижу внизу деда с самокруткой, торчащей вверх, как паровозная труба. Телогрейка у деда цветом почти как его борода, и дым махорочный такой же, и многочисленные люди с лопатами и ломами беззвучно разбирают позади проломленного перрона пепельный пыльный холм, и утро тоже поседело от поднимающегося озерного тумана. Я держусь за рейки высоко под жестяной рубчатой крышей, поезд дергается, и тогда я вижу отца в полувоенной одежде, в фуражке с матерчатым козырьком, в портупее. Отец бежит, придерживает кобуру, но поезд уходит быстрее, и, когда отец останавливается у пролома на перроне, мне кажется, я становлюсь каким-то другим.

Мотор мы с сынком доставили и установили на катер вполне благополучно, хотя сноровки у нас было с гулькин нос.

Усадив мотор поплотнее на транец, я затягивал прижимные винты, а сынок у рулевого сектора ждал своей очереди проверить механизм переключения хода. Были мы оба благодушные, праздничные, нашлепывали босыми ногами по гладкому прохладному настилу, тяжелая работа осталась позади, если мы и нервничали, то нервничали тонко, так как, по правде говоря, не было уверенности в своей власти над механизмами и предстоял нам самый решительный в любительском судовождении момент — запуск мотора. Новичку подвесного мотора не завести, он его запускает с длительной и трепетной процедурой, почти как ракету с космодрома.

Там, во дворе, на ромашке, похлопывая мотор, я был преисполнен сил и знаний и смотрел на мотор, как бог на Адама, а здесь, на воде, я приглядывался к нему, как к сильному, прямому, но своенравному другу, и вспоминал, был ли я чист и бескорыстен в дружбе и мог ли поэтому рассчитывать, что и он меня не предаст. Проклятый утренний щелбан не давал мне покоя.

Мотор был ладен, сух и мускулист, как бегун на длинные дистанции, занимал он минимум при его мощности места, и я еще раз извинился перед ним, погладив большую щербатину на передней ручке: позавчера я с полного хода, увлекшись утром и скоростью, налетел на верхний трос большого полузатопленного невода, катер подскочил от удара, в наступившей тишине я услышал несущиеся из недальних камышей непереводимые на легальный язык рыбацкие возгласы, увидел в ясной толще воды бесконечную цепь поплавков, показавшуюся мне не менее как минным полем, а «Вихрь» до предела закинулся в моторный отсек, высоко задрал неподвижный трилистник винта, и алые капли ритмично падали с его лопастей в воду. Кусок дюралевой ручки улетел неведомо куда.

Когда я установил мотор на место, проверил, не появилось ли под кожухом лишних деталей, и дернул за стартер, он заработал как ни в чем не бывало. Я готов был расцеловать его в плоское темечко стартера, но помешали этому злость на собственное непростительное лихачество да еще сварливый дедок в пограничной зеленой шляпе, осыпанной рыбьей чешуей, подплывший из камышей на смоленой бударке.

— У тя что, друг ты мой славноберезовый, ухи мхом позарастали? Втремя оремо, а те хоб што, всю сеть порушил! Што замер-то, в мага́зин поспешай!

— Ты спокойнее, батя. Невод по всем правилам буйками ограждать надо.

— Каким-таким правилам? — сбавил горла дедок.

— А вот. Читал эту книжицу? То-то и видно. Придется мне в судоходную инспекцию заявить. Никаких правил, понимаешь, не соблюдаете! Да еще проход перекрыли!..

— Сумнительно насчет буйков-то… — дед затабанил, забарахтал веслами, как утопающий руками.

— А вот параграф. А вот и схема, как быть должно!.. Плохо, батя, ловите, невод перекосили, поплавки под воду ушли, кто же тут их, к черту, разберет? Рыбаки…

— Ты насчет невода не тянись! Ты, милок мой славноберезовый, за невод иначе, как через мага́зин, не рассчитаисси! — Дед на всякий случай отгреб от катера, сушил корявые легкие весла, и орал: — Такую подбору угробил! А где номер у тя? Где регистрация?! Гляди, кабы я сам в инспекцию не сообчил, гусар кривоколенный, одним мага́зином-то не отделаешься!

Я на самом малом газу подтолкнулся к деду, и он проворно залопатил веслами к камышам, успевая, однако, выкрикивать на ходу:

— Ты в город, милок, правь, как раз к открытию явисси, а за мной нейди, эвона весла у меня! Я тя запомнил, в мага́зин правь! Сюды нейди, эвона, у меня ребят двз лодки!

В тростниковых зарослях под платиновыми ветлами тарахтел на кунгасе дизелек, натужно гудела лебедка, которой затягивали на отмель невод, и подходить туда я не стал, вряд ли с тросом что-нибудь случилось, потому что обтекатель мотора был целехонек, только краска немного облупилась на месте удара.

Мне еще что-то кричали из тростников, но слушать хриплые голоса небритых сирен я не стал, я слушал мотор, добавляя помалу газ, пока он не запел свободно, с тонким раскатом, выведя катер на глиссирование, отчего встречная вода стала твердой, как шоссе…

…Подсоединяя к мотору дистанционное управление, я понял, что и волны мотор уважают: сегодня они набегали на ошвартованный к лавине катер с носа, шлепали под скулами, безалаберно лопотали между бортом и пристанью, но, подходя к корме, к мотору, почтительно причмокивали и, вздыхая, плавно расплескивались вокруг винта. Что и говорить!

Сынок уже закуксился у штурвала, пока я маялся с тягами и шплинтами, но тут на берегу появился человек, занимавший сынка больше, чем мог бы занимать его возникший наяву старик Хоттабыч. Впрочем, с Хоттабычем у этого человека было много общего. И, как всегда, он был не один.

Высокий бритоголовый старик с узко поставленными пристальными глазами, в белой, с бантиком, панаме, в белой просторной блузе, с огромным махровым полотенцем через плечо и с годовалым внуком Валериком на руках — панамка у Валерика была точно такого же пошива, как и у деда, — он появлялся в одиннадцать ноль-ноль ежедневно, спускался, шаркая большими сандалетами, с берегового обрывчика, садился на чью-нибудь поднятую на слип лодочку и с полчаса разглядывал озеро, сосновый бор на островах, и его Валерик смирно сидел у него на коленях и разглядывал все то, что разглядывал дед.