Борис Романов - Почта с восточного побережья

Затем начиналось купанье, и оно-то больше всего занимало сынка.

Старик раздевал Валерика, и Валерик начинал повизгивать от нетерпения, едва с него снимали панамку. Когда Валерик оставался голеньким, как пупсик, старик брал его под мышки, заходил на лавину с табличкой «Только для питьевой воды», раза два проносил внука над водой, опуская его все ниже и ниже, и Валерик при этом двигал ножками, словно шел по воздуху. Ступив, наконец, в воду, Валерик буйно визжал, орошал озеро желтенькой звонкой струйкой, а дед все продолжал носить его взад-вперед, пока Валерик не заходил в озеро по шейку. Тогда происходило основное: Валерик закрывал глазки, старик быстро окунал его с головой, и сынок мой с трепетом следил, как затем Валерик с неохотой начинал выход из воды на руках у деда. Сынок осваивал ныряние в ластах и маске, нередко всплывал из глубины с носом, промытым озерной водой, и ртом, полным водорослей и песка, и феномен годовалого ныряльщика Валерика был для него чрезвычайным, да и для меня тоже.

Валерик после купанья скрывался в коконе махрового полотенца на груди деда, появлялся оттуда осоловелый и засыпал, прикрытый дедовой панамой, на солнышке, покамест старик, сидя к солнцу лицом, грел голову. Оттого, что был старик абсолютно сед, гладко выбрит и загорал ежедневно, голова у него была цвета какао с молоком.

Почти все у нас наладилось, когда сынок подтолкнул меня в спину:

— Идет!

Старик с Валериком, оказывается, ступили на нашу пристань.

— Здравствуй, молодой человек, — медленно произнес старик, — ничего, коли мы тут освежимся? Чисто у вас и просторно, и женской ругани нету, благодать.

— Бога ради, вон на кронштейн для мотора и присесть можно.

— Благодарствую, молодой человек.

Вблизи лицо старика оказалось таким, что немедленно захотелось узнать, сколько лет у него на горбу, виднелось в стариковском лице сочетание нынешнего дня и прошлого века.

Старик отошел к углу пристани, и нам с сынком явлен был замысловатый ритуал Валерикова купанья.

Когда накупанный Валерик задремывал в сухом краю полотенца, а мы собирались оттолкнуться в озеро, старик молвил, обращаясь ко мне, однако разглядывая стаю домашних уток, шелушивших травянистую заводь поодаль:

— Машина у тебя свежая, молодой человек. Всю ли проверил?

— Всю.

— А когда с фабрики-то вышла?

— А апреле.

— А числа-то какого?

— Не ном ню.

— И напрасно так. Не любопытен ты, молодой человек?.. Глянь-ка, когда она с фабрики…

Вот технократ дотошный! Я извлек из бортового ящика пластиковый пакет с документами, просмотрел паспорт мотора.

— Двадцать девятого апреля.

— Ну, так-то лучше. Проверь еще разок машину-то, молодой человек.

— Что же мне, под пломбы лезть?

— А ты стартер разбери, под маховик загляни, одно слово — проверь. На воде, как на суде, поди знай, куда вытянет… Нешто не знаешь?

— Ладно, проверю, спасибо вам.

— Тебе спасибо.

Мы немножко оттолкнулись в озеро, чтобы ненароком не хватануть винтом песку, подкачал я, как положено, бензинчику в карбюратор, утвердился поустойчивее, дернул шнур стартера, и мотор пошел с первого рывка, не обиделся, значит, на меня за утреннее мое хамство. Выхлоп в воду шел мощный, крупный, мотор дергало газовыми пузырями, корма катера ходила ходуном, и клуб сизого дыма потихоньку покатился в сторону причала. Старик там поднялся, разогнулся медленно и тяжко.

— Поехали, папа, — сказал сынок, — за такой дым штрафовать полагается. Видишь, дедушку прогнали…

— Поехали, — ответил я, садясь за штурвал и толкая рычаг переднего хода.

Катер прыгнул, выжался на поверхность воды, зеленый берег так и отбросило назад, мелькнуло на прибрежном кряже белое пятно стариковской блузы, шарахнулись, гогоча, к тростниковому островку белые гуси; мальчишки, удившие язей на плоту сплавного леса, дружно сделали удочками «на караул!», и мы вылетели в открытое плёсо. Дремучая звенящая синева стлалась под катер, шелестел за кормой пологий фонтан стремительной пены, крыши домов и тополя кружились по левому борту, лесистый берег по курсу выглядел заманчивее, чем острова Полинезии, и, оглянувшись на мотор, я признался сынку на ухо:

— А я-то утром, когда на тебя рассердился, ни за что ни про что щелбан «Вихрю» дал.

— Эх ты! — сказал сынок.

— Эх я… — согласился я.

Озеро в моей судьбе означало все: я научился плавать раньше, чем читать, и грести научился раньше, чем решать арифметические задачки. Смоленые лодки, самодельные плоты, шпрюйтовые паруса и озерный пароходик, плицами перебирающий воду, поведали мне о прелести мореплавания, завлекательный мусор по берегам, преображенный волнами, научил меня фантазировать, и, потянувшись вслед уходящему в бакштаг выструганному из толстой сосновой коры игрушечному, с бумажными кливерами, кораблику, я стал судоводителем.

Но это было еще не все.

Заповедный святоозерский лес вместе с хвойным озоном вдохнул в меня живое чувство родины, а старый монастырь, чьи белые стены и башни мерцали на одном из островов, всечасно напоминал мне, что история не архивна, что запылены и ветхи лишь документы ее, а она сама — стержень местности и населения, и потому, когда однажды, блуждая у озера, я наткнулся в лесу на пробившийся из дерна кусок мощеной серым камнем дороги, я опустился на колени, чтобы поближе рассмотреть булыжник, хранивший царапины и ссадины от железных ободьев колес. Трава не росла среди камней, и метки на камнях были столь свежи, как будто только что проехал здесь из одной столицы в другую желчный бичеватель порока Александр Николаевич Радищев или пронесся на дрожках Александр Сергеевич Пушкин, усмешливо запечатлевший в стихотворной дорожной инструкции Соболевскому и яжелбицкую уху из форелей, и валдайских податливых крестьянок.

Форелей в Яжелбицах давно нет, и девушки в Валдае вряд ли так податливы, как в барские времена, но Святое озеро все так же светло и свято, хотя и прибавилось в нем битого стекла, консервных банок и трудно растворяемой газетной бумаги. Дачники заполнили побережье, автомобили, палатки — вольготно располагаются ныне под каждым третьим кустом, и остается удивляться, где они были раньше, что ли, мотались, как говорит мой сынок, в поисках красот по западу и югу, а красота-то вот она, в двухстах метрах от магистрального шоссе, загляните за шлагбаум…

Вот что примерно успел я передумать, пока «Прогресс» донес нас с сынком от пристани до рыбхоза.

Сергея Еремеича Прахова в рыбхозе не оказалось, и где он есть, не знал никто, так что зря я останавливал мотор и блистающим мелководьем брел к берегу по крупной гальке, покрытой бархатистой тиной. По такой, будто бы намыленной, гальке босиком ходить больнее, чем по щебенке.