Борис Романов - Почта с восточного побережья

Посреди островка, который, как и все островки в черте города, издревле именовался чайкой, возвышалось модерновое сооружение, издали выглядевшее как строящийся памятник или наблюдательный пост. Но это был поставленный на кильблоки и обшитый снаружи кожухом из неструганных досок старый спасательный катер. Кормовой огонь его был разбит, выхлопные патрубки разворочены, и по облупленному транцу угадывалась надпись славянской вязью: «Тайфун». Догнивал катер давно, потому что трава густо обрастила его, а молодой догадливый кустик ракитника даже просунул к свету между кильблоками и днищем самую расторопную веточку.

Увидев катер, сынок сделал стойку, потом достал из кармана шортов монтерский ножичек с отверткой и покрался к катеру. «Ну, все, — подумал я, — теперь ему этого катера хватит на неделю. Хотя, конечно, отвинчивать тут больше нечего. Наверняка хранится как фондовое имущество, коему не вышел срок».

— Сынок, спокойнее! — продолжил я вслух. — Этот пенитель вод принадлежит обществу.

Но сынку разве громить катер надо было? Обнюхать его, поковырять завитки затвердевшей краски, отщипнуть кусочек шпунтом набранного борта, проникнуться стремительностью конструкции, непередаваемым ароматом много плававшего дерева и тем совершенно особым ощущением времени, что сосредоточивается в старом корабле, даже если он просто катер. Когда умирает человек, с ним умирает вся им прожитая жизнь, но в умирающем корабле прошлая жизнь его высвечивается так, что ее можно взять и потрогать, и любой корабельный обломок бывает в этом смысле значительнее новенького целого корабля, потому что все его достоинства и недостатки помножены на то, что он испытал.

Конечно, ребенок этого не осознает, он инстинктивно тянется к тайне пережитого; едва начиная жить, он чувствует романтику того, что будет им прожито.

Так что сынок приник к катеру, а я осмотрел пару «казанок», стоявших без моторов и ветровых стекол по обе стороны спасательного пирса, и по узенькой, в полторы доски, лавинке пошел через болотце на материк, где в тени лип, вокруг врытого в землю стола, щебетала пестрая девичья стайка.

Было их пятеро, загорелых, в открытых сарафанчиках, и взгляд каждой переполняло лето.

— Гм… Вы мне не скажете, куда спасатели подевались?

— А мы не местные! Спасают кого-нибудь! Кого спасать надо? Тебя? Так мы и сами можем!

В висках у меня зазвенело.

— Я же серьезно! Мне Иван Бодренков нужен…

— Ванятка с какой-то линялой на третий плёс укатил. Ожерелье, что ли, она там утопила. Вот носит дебилок по озеру!

— А остальные?

— И остальные кто где… Кто дежурит, кто дачниц катает…

— А вам завидно?

— Подумаешь! То ли у нас своих катальщиков нет?!

— Девоньки, у меня, понимаете, дружок, Сережка Прахов, неводом за корягу зацепился… а невод денег стоит. А у него детишки…

Они смеялись, скинув косынки, блестя глазами и зубками, и деревянные грабли их тоже, казалось, шушукались, сгрудившись у забора, — дети-и-ишки!..

Однако нашелся и в этой компашке серьезный человек, была она самая полненькая и потому выглядела всех рассудительнее и старше, и она первая перестала смеяться:

— У них под кругом ящик прибит, так вы туда бросьте записку. Ванятка вернется — живо придет, все одно никак иначе не известишь…

— Ну, спасибо! А то я думал, вы из совхоза, с сенокоса сбежали…

— Не, дяденька! — закричали они. — Мы артель «Строчка»! Мы подшефным помогать едем!

— Так уж и едете?

— А у нас машина поломатая!

— Ну, давайте выкупаться свожу?

— Не, дяденька! Лодочка у тебя ничего! Свои катальщики есть! А всех выдержит?

В висках у меня снова зазвенело.

— Уф-ф! Спасибо! Дай вам бог по хорошей свекрови.

— Спасибо, дяденька, на свадьбу приезжай!

Один, самый жизнерадостный, самый ядовитый, голосочек все-таки подтолкнул меня в спину:

— А ты подумай, дяденька, может, сам влюбишься в которую?

Осталось только рукой махнуть повыразительнее.

В катере я написал записку на оборотной стороне упаковочного листка, положил записку в зеленый ящичек, прибитый в центре спасательного круга к сигнальной мачте. Потом я придумал, как акцентировать внимание Бодренкова, когда он вернется, на этой записке: надо снять с кронштейнов круг, наверняка тогда Иван будет водворять его на место и заглянет в ящик, но я не погордился своей изобретательностью и секунды, ибо спасательный круг этот был не круг, а символ, и в качестве символа был намертво приколочен к столбу. Теплилась надежда на то, что спасатели проверяют корреспонденцию при каждом своем возвращении на островок, но надежда теплилась, а полуденное солнце палило, по всем берегам стояли плеск и хохот, и, прежде чем подаваться в разлюбезный пенсионера Василия Мокеича магазин, мы с сынком слетали на пологий пляжный мысок Малый Рог, выкупались, перескочили к пристани в центре города, сынок остался нести береговую вахту в катере, а я отправился на центральную торговую улицу.

Поллитровку водки и две бутылки сухого вина я купил быстро, как и полагается в жаркий будний день, хлеб и колбаса достались мне медленнее, а в очереди за помидорами я увидел двух человек, которые вплетались в историю Святого озера так же прочно, как Святоозерский монастырь.

Они подошли сразу к прилавку:

— Машенька, свесь пяток штучек!

Очередь взвилась на дыбки, но продавщица вступилась:

— Это же свои, грузчики, вам же помидоры привезли!

— Знаем мы этих своих! С каких это пор Лешка-капитан грузчиком стал?

Пока очередь справедливо базарила, Машенька помидоры им отпустила, и пошли они спокойно мимо нас в сторону озера, на «зеленую конференцию».

Лешка-капитан высок, красив был, строен, кареглаз, как девушка, и сед в меру, только голова у него подергивалась от запоев, да еще на правую ногу он припадал, на протез, — немецко-фашистский подарочек. Из коротких рукавов летней рубашки свисали жилистые его загорелые руки, и я с детскою дрожью сердца увидел выше левой кисти руки памятную татуировку: стремительный корабль, мчащийся к локтевому сгибу, и на месте моря надпись: «Полундра, проклятый фриц!» За попытку воспроизвести эту татуировку на себе были в свое время выдраны: я — отцовским служебным ремнем, а Сергей Еремеич Прахов — материнской надежной половой тряпкой.

Рядом с Лешкой-капитаном шел человек, которого я никогда не знал ни по фамилии-имени-отчеству, ни по местному прозвищу, каким наделялись в городке многие известные люди, хотя он знаком был мне не менее самого Лешки-капитана. Шагал он не совсем трезво, однако ноги над землей проносил ровными дуговыми движениями, по-кавалерийски, а вернее сказать — по-мотоциклистски, и каблуки в землю ставил четким тычком.