Борис Романов - Почта с восточного побережья

Контора рыбхоза была заперта, смола плавилась в пазах перевернутого новенького баркаса, и единственный на всем знойном мысу, седой от солнца, соли и чешуи мужик, вяливший под марлей рыбешку к пиву на обдуваемых металлических сетках, повторил Тасины слова:

— В озере Серега.

— Я знаю, что в озере. А где?

Мужик неторопливо переворачивал рыбок, руки его над сеткой двигались плавно, и именно эта неторопливость заставляла меня стоять и ждать.

— Ищи, говорю, ищи Серегу. Башка у него сегодня, видать, трещит!..

— С чего бы?

— Да ни с чего. С наукой прощался.

— Ну пока, дядя.

— Пока, племянничек…

Сколько же нам исколесить предстояло, чтобы найти Сергея? Озеро из конца в конец километров тридцать будет, да закоулков в нем непомерное количество, и водяной бес много где мог носить Сергея Еремеича, если он с наукой попрощался, а домой прибыть не изволил. Заякорил, поди, лодку в тростнике на каком-нибудь взводе, где волны от моторок стебли шевелят и ветерок слепней к воде не пускает, рокон расстелил да и отсыпается себе под кобзарской шляпой, как Тасе обещал? В таком случае плакало наше праздничное застолье…

Так я и крутил баранку в раздумье, куда стопы направить, на малом газу выписывал по заштилевшей воде пузырчатые кренделя, пока сынку это не надоело.

— Отдай штурвал, папа, рулишь, как старина Лом — лево на борт, право на борт, а может быть, прямо вперед!..

Я громко прогорланил процитированную сынком песню и вахту сдал, а сынок сосредоточился, вцепился в пластмассовое колесо обеими руками, от ответственности уши у него порозовели и вьюнок волос на затылке приподнялся бдительно, торчком. Уж он-то теперь, поскольку волны на озере нет, не рыскнет ни на осьмушку румба, будет держать, как я его учил, на какую-нибудь приметную елку, ржаную прогалину или куст орешника. В процессе обучения он не сразу понял, что берег — это не просто холмистая земля на горизонте, что берег набран из разнородных деталей и что каждое дерево на берегу имеет свою стать и свое лицо, как человек. Когда сынок это уразумел, он начал видеть то, чего я уже не замечал по причине житейского цинизма, привычки или житейской усталости.

Озеро к полудню совсем разморилось, застекленело в берегах, солнце растекалось по тихой воде, как пленка, и только кое-где ветерок перечеркивал пламенную золотизну темной полоской ряби. Гудели на воде ближние и жужжали дальние моторы, и несколько туристских байдарок сверкали лопатками весел, крохотные, как жуки-водомерки, по направлению к монастырю; серебряные монастырские кресты парили в небе, искорки озерных чаек вспыхивали над островами, и с окрестных холмов наплывал на озеро могучий запах разогретого бора.

— Вот что, сынок: во-первых, надень каскетку, чтобы не напекло голову, во-вторых, право на борт, пошли к дому. Добавь ходу!

Сынок лег на обратный курс, я помог ему придержать штурвал, мы с брызгами перелетели через собственную попутную волну, и черепичная крыша рыбхоза пришлась моему бравому рулевому как маяк. Он вывел катер прямо к рыбхозу, повернул вдоль берега, и тогда на Самолетной горке мы увидели серую рыбацкую лодчонку, осевшую на один конец, и желтое пятно соломенной шляпы, мельтешащее в воздухе: с лодки взывали к нам.

— Ну вот, кто ищет, тот всегда найдет, поворачивай туда.

— Нет-уж-ки, — ответил сынок, вставая и передавая мне штурвал, — вахту сдал! Ты, папа, пожалуйста, сам швартуйся.

Я осмотрелся, так и не понял, каким образом поставлена на якорь лодка, подошел к тому борту, который показался мне свободным, и с ходу зацепился за деревянный шпынек, служивший на этой посудине вместо уключины.

Сергей Еремеич Прахов перегнулся через низкий борт своей ладьи, зачерпнул из озера полную шляпу воды, стал пить, причмокивая, со смаком, катая загорелый кадык, и вода из его шляпы с тонким звоном лилась во все стороны, как из лейки. Однако он умудрился еще выплеснуть остатки в озеро, опрокинул мокрую шляпу на голову, полез за сигаретами. Лицо у него спеклось и глаза побурели, как у хворого.

— Своих не узнаешь? — попрекнул он. — Полчаса тебе семафорю!..

— Берег серый, лодка серый, шляпа серый, — разве таким-сяким наша вашу увидит?

— Серый… Все мотор обкатываешь?

— Тебя ищу.

— Неужто пивнуть захотелось?

— Хозяин к столу нужен, жена сегодня приезжает.

— Вон что… — враскачку начал Сергей, но его перебили:

— Друг ты мой славноберезовый, я ж тебе грил: через мага́зин тольки!

Вон оно что! В весельщиках у Сергея сидел тот самый старичонка в среднеазиатской пограншляпе, который подгребал ко мне с претензиями позавчера, и лодка та самая, сшитая покоробившимся лутцом. Сидел старичок среди сетей и разного хлама на передней лавке, гордый, в резиновых штанах, пощелкивая ревматичными пальцами по ивовому плетеному кольцу, надетому на весло. «Только через мага́зин!» — повторял.

— Что и говорить, — заметил я, — экипаж подходящий. Это вы и есть Василь Мокеич, известный кедровский пенсионер?

— Ты, милок славноберезовый, не перехватывай! — дедок прекратил поигрывание пальцами, взял весло на изготовку, как винтовку к штыковому бою.

Сергей Прахов тоже добавил:

— Мокеич, а не послать ли нам гостя…

— В мага́зин! — вставил я.

— А и хотя бы. Хозяина я тебе припас, со вчерашнего дня с ним маюсь. Как, Мокеич, на чем сойдемся?

— Две чекушки и полкила помидор! — отчеканил Мокеич.

— Понял, — ответил я, отталкиваясь от бударки.

— Погоди минуту! Сначала сходишь на спасательную станцию. Разыщи Ивана Бодренкова — лично, скажи, чтобы с аквалангом сюда греб. Я его до упора ждать буду. Если-ф нет его, попроси найти.

— Что, снова зацеп?!

— Он…

— На черта же ты на этом месте тралишь? Деньги некуда девать?

— Вот и я говорю… — вклинился Мокеич.

— Мо-ке-ич! Стоп машина!.. Так скажи Ивану, что Сергей, мол, Прахов очень просил…

— А где спасательная станция?

— Во́ — дачник! Ты ж это дело должен перво-наперво узнать! На Третьей чайке она.

— На островке?!

— Это в твоем сопливом детстве чайка островком была, теперь — сплошная суша. Воды-то с полметра с тех пор ушло. Ну, полный вперед! Пожрать чего прихвати!

— О’кэй! — ответил я, включая передачу переднего хода.

Помню, Сергей Еремеевич Прахов пел перед ранеными «Старинный вальс „Осенний сон“…» Стоял он на столе беленький, курносый и веснушчатый, как нынешний его Федька, стоял в мамкиных довоенных ботах с пряжками а высокими каблучками и, сидевший рядом с ним аккомпаниатор, слепец Иван Михалыч Журавлев, головой доставал до Серегиного плеча.

А я за белою простыней, изображавшей кулису, ждал своей очереди читать стихи Симонова и хорошо видел весь школьный зал, превращенный в палату для выздоравливающих и заполненный ныне всеми, кто смог дойти сюда сам или с помощью медсестер. Зал был весь серый и белый, в пятнах бинтов и халатов, и оттого, что на Серегиных ботах, на кнопках гармони и на орденах Ивана Михалыча вспыхивали, как в ручейке, солнечные блики, зал был весь как апрельская поляна, и не было в нем госпитальных запахов, а только острый аромат оттаивающей земли. На дворе распускалась весна сорок третьего года.