Борис Романов - Почта с восточного побережья

Я глядел ему вслед, и, несмотря на прозрачный день и на то, что ступали они по тротуарным плитам, спина этого человека казалась мне, как всегда, размывчатой, окутанной взвихренной пылью, исчезающей в недоступном для меня далеке.

Так я и встречался с ним в детстве: в переулках за домами взрывался мощный рев его мотоцикла, и на меня, прижавшегося к обочине, неслось оттуда сияние фары, сияние никеля, сияние его хромовых сапог, меня обдавало синим выхлопом и шатало звуковою волной, и сквозь запорошенные ресницы я видел его размывчатую спину и раскоряченные ноги, сжимающие низкие бока его коня… Иногда на седле за ним, блистая голыми коленками и жемчужной розовостью невиданного белья, лепилась девица, и бабки у калиток уважительно шептали:

— Проветриват…

Служил этот человек в те времена сторожем на даче великого администратора, стоявшей на берегу озера за высоким зеленым забором. Сам администратор городу отдыхом не докучал — для отдыха он предпочитал безотказный на солнце Крым, — но дача у него существовала, и при даче существовал сторож. Превозмогая тяготы своей службы, он развлекался дармовым мотоциклом и не смеющими роптать девушками до тех пор, пока народ не дал администратору сполна по шапке. В бывшей даче разместилась детская лесная школа, и сторожу пришлось расстаться с мотоциклом. Он пропадал несколько лет, потом вернулся к Святому озеру, и ему повезло, потому что одна из покалеченных им женщин пожалела его, приняла в дом. Кроме как сторожить дачу, делать он ничего не умел, думать на своей службе он тоже разучился, но телом был тренирован, так что нашлась и ему подходящая работа — грузчиком в райпотребсоюзе. Оглядевшись, он начал пить; начав пить, стакнулся с отставным Лешкой-капитаном…

…Пароходик, поддерживавший навигацию на Святом озере до войны, был разбомблен на слипе в первую военную зиму, и для района большим событием, предвозвестившим и победу, и грядущее восстановление, было прибытие по железной дороге дизельного лесосплавного катера и к нему плоскодонной деревянной баржи. Их протащили армейскими тягачами на салазках через весь город, и целый месяц ими в порядке откупа владели саперы, обеспечивавшие эту перевозку. Тогда и на катере и на барже были установлены пулеметы ДШК, так что, можно сказать, в оперативном подчинении фронта находилась тогда не отмеченная в истории ВМФ святоозерская военная флотилия. Затем саперы убыли, забрав с собой пулеметы, и в дальнейшем об оружии на флотилии напоминали лишь сиротливые круговые отверстия от подтурельных болтов.

А катер с баржой, получившей в народе название «Малаша», остались без экипажа, причаленные к прибрежным деревьям и отданные под надзор администрации ближней городской бани. Под этим — сплошь женским — надзором флотилия долго бы не протянула, если бы не появился в городе Лешка-капитан, в ту пору — демобилизованный по ранению краснофлотец, моторист с «морского охотника». Лешку мы полюбили с первого взгляда, как и нашу Шуру, потому что ходил он тоже на костылях и тоже с медалями, и, помимо того, на нем была волнующая кровь полосатая тельняшка и разудалые ленточки на бескозырке.

Специальным решением райисполкома Лешка был назначен капитаном святоозерской флотилии, а в помощь ему шкипером на баржу «Малаша» была определена вдова Аграфена Андреевна Широкова, на чьей старшей дочке Лешка вскоре женился.

Плавание осуществлялось тогда по ночам или в сумерки, и можно догадаться, сколько горя намыкал Лешка-капитан на костылях в открытом маленьком катере да с рыскливой «Малашей» на буксире, — и на мели сиживал, и в тумане плутал, и под фашистские самолеты попадал, и именно в те годы, а не на фронте, появилась у Лешки-капитана седина, и именно за те воинские и гражданские перевозки был он, в дополнение к фронтовым медалям, награжден орденом Красной Звезды. Но тогда же начала осыпаться под ним мать сыра-земля, и по осыпи этой, вовремя ее не заметив, Лешка-капитан в конце концов сполз в питейные напарники к бывшему дачному сторожу.

Плохо удалью своей и статью управлял Лешка, и не устоял он перед неизбывною женскою жалостливостью, а ведь в пассажирах у него были сплошь если не солдаты, то солдатки. То ли не кручинушки хлебнула Аграфена Андреевна, когда Лешка после войны развелся со старшей ее дочерью и женился на младшей, а потом и младшую бросил… К тому времени Лешка заслуженный был с головы до пят, флот на озере государство по мере возможности обновляло, с тех пор и пошло: как у Лешки новый теплоход, так и новая жена; с такого житья-бытья он куражиться начал, и докуражился — с капитанства его сняли, пенсию по инвалидности предложили, а как скинул он китель с нашивками и бойкими крылышками по рукаву, то и молодая жена от него ушла. Лешка по пьяному раскаянию к Аграфене Андреевне сунулся, та ему, памятуя воинские рейсы, стакан водки налила, огурец протянула а, едва он выпил-закусил, указала на дверь…

Когда я с пакетами вернулся к сыну, Лешка-капитан со сторожем лежали на травке у пристани вдоль пустой бутылки «Биле мицне». Сторож обтирал обрывком кулька помидорину, а Лешка, вытянув деревянную ногу, опершись на локоть, разглядывал озеро.

— Эй, браток, твоя единица? — окликнул он меня.

— Моя, Алексей Иваныч.

— О! — Лешка сел, подтянул вперед ногу, приосанился. — Откуда меня знаешь?

— Кто же своих капитанов не знает! В сорок восьмом или сорок девятом я один рейс матросом с вами ходил…

— Помню-помню! Нравилось это дело вашему брату. Это не ты у меня в Копке с борта майнался?

— Не я…

— Спешишь?..

— Спешу.

— А то бы посидел, закуска, видишь, есть, — Лешка покраснел как-то странно, одним только носом.

— Закуски, Алексей Иваныч, у меня у самого хватает…

Я достал вино.

— Кислячок? — недовольно спросил сторож, увидев мою бутылку.

— Покрепче-то… ничего нет? — продублировал Лешка.

— Есть, Алексей Иваныч, только то — НЗ, ребята привезти просили… Зря вы пьете, Алексей Иваныч… Ну, пока!

— Погоди… Давай за совместные рейсы.

Вино было колхозное, почти домашнее, легкое и прохладное, словно бы купающее изнутри, и ничего лучше в такую жару нельзя было придумать, разве что развести вино фифти-фифти с водой, бросить в стакан пару кубиков льда и долить граммов двадцать крепкого холодного чая, — испытанный тропический коктейль.

Отдал я початую бутыль и дрогнувшие руки Лешки-капитана и пошел себе не оглядываясь. Нет, кумир мой не рухнул в глазах моих, слишком хорошо въелось в меня воспоминание о том, как Лешка брал после войны с собой в рейсы по очереди городских мальчишек, отчего, может быть, вышло из нашего серединного городка столько морского люду, одних капитанов человек двадцать насчитать можно, и как равен был нам по-мужски в этих рейсах Лешка, и близкая удаль его учила нас тому, чему словами не научишь. Прощал я ему и то, что он бабник, что с годами телом погрузнел и характером отяжелел, даже то прощал, что корабля в руках он не удержал, но не мог я простить ему того, что он, хотя бы и на шаткой почве прибрежных выпивок, знается со сторожем…