Борис Романов - Почта с восточного побережья

— Слушай, ты сними из-под стартера по одной прокладочной шайбе.

— По инструкции не положено…

— Плюнь ты, сними, хуже не будет. Я сам из-за этой перестраховки знаешь сколько намаялся!..

— Ладно, — пробурчал я, — попробую…

Идея убрать лишние шайбы мне и самому являлась, но в заводской инструкции жирным шрифтом стояло: «Завод не несет ответственности за работу мотора, если владелец уменьшит зазор между стартером и маховиком путем снятия шайб». А что же делать-то, если иначе сцепления не происходит?! Я вынул по одной шайбе из-под всех трех опор, и все сразу образовалось! Ну!..

Я ввинчивал на место свечи, когда почему-то зачесался затылок, я его почесал углом ключа, но затылку было щекотно, и, обернувшись, я увидел своих женщин. Стояли они молча, в светлых платьях, одинаковые, как сестры, незагорелые, ошалелые от дороги и внезапного лета, ожидающие и неловкие, и из-за них подмигивал мне разбойничьим светлым оком сынок. Губы и щеки у сынка хранили сладкую печать «Эскимо в шоколаде», жена хмурила брови, в милых глазах ее скользили легкие тени предстоящего тяжелого разговора, а дочка вся была как на балу, напряжена, крутила носиком, волновалась — понятное дело, экзамены сданы, впереди — каникулы, и первым делом нужно разобраться в узелке, который у них с двоюродной сестренкой Наташкой завязался еще в прошлое лето вокруг солиста молодежного музыкального ансамбля Лелика Одинцова. Видел я этого Лелика! Пару раз ходил он, будто бы ненароком, мимо нашего дома, в белых клешах с бахромой, с мокрым от купания задом и с прической как раз под свое полуженское имя…

— Так я и знала… — начала жена, но дочка смяла торжественность супружеской встречи, полезла, скользя, ко мне — целоваться, папочкой называть, тормошить, на мотор и на озеро ойкать. За нею и жена, помедлив, с сынком в роли пажа, придерживаясь для уверенности за ветровое стекло, ступила в катер, как добродетельная дама ступает в вертеп непереносимый.

Злости во мне еще оставалось много, и, едва пассажиры оказались в катере, я скомандовал сынку:

— Отдать швартовы!

Сынок был на высоте — и ахнуть не успели, как мы уже покачивались в десяти метрах от причала…

На втором плёсе, посреди неба, волн и хвойного леса, я уговорил жену порулить, уговаривать ее пришлось так же пылко и долго, как в свое время под венец, а когда она, наконец, взяла штурвал в руки, я поцеловал ее прямо в горячие, пахнущие магистральным автобусом, губы. При этом катер выдал такой пируэт, что я положил себе в дальнейшем за правило: на ходовой вахте не целоваться.

Мою жену я мог бы встретить еще в шестилетнем возрасте, в эвакуации мы жили рядом, а познакомились в другом месте через пятнадцать лет. Но и эти пятнадцать лет мы прожили синхронно, потому что синхронно прожили первые годы, в которых мы себя помним. Те, кто родился сразу после войны, теперь взрослые люди, и по возрасту не так уж отличаются от нас, но это совсем другое поколение, так как они ничего лично не знают о войне. Даже прошлогоднюю мороженую картошку на полях не собирали.

…Голод всегда сильнее давал знать о себе к весне. Истощались летние домашние запасы — овощи, ягоды и грибы, у коров, если они были, подряд шли отелы, молоко приходилось делить с телятами, и, когда на поля приходила весна и голодуха достигала предела, я помню, что и у нас, в сравнительно обеспеченной семье, мама веером раскладывала по столу разноцветные продуктовые карточки «Лен-обл-карт-бюро», как будто от того, что мама их поразглядывает, они разрастутся, как листья на дереве. Карточек было точно по числу работающих и иждивенцев, и мама, не дождавшись, когда они начнут разрастаться, пересчитывала их и со вздохом запирала под ключ в комод. По-моему, теперь сберкнижки так не хранят, как тогда берегли продуктовые карточки, с потерей их на порог становилась смерть.

В пустое время между зимой и летом выручали окрестные картофельные поля, и мы со старухами копошились на полях раньше грачей. У пояса висела все та же торба, которая ближе к лету пойдет под глушеную рыбу, а пока ее нужно набить прошлогодней, случайно оставленной на поле, картошкой, и для этого требовались неутомимые ноги, наметанный глаз и заступ. Старухам нагибаться было трудно, они ходили с длинными заостренными палками, но добыча их была не меньше нашей, потому что мы бегали и видели лучше, а старухи знали, как картошку сажают и выкапывают, и там, где мы брали юным проворством, они брали опытом.

Картошка была с гнилью, черно-синяя от мороза, но иногда из земли высверкивало чудо — плотный здоровый клубень, сохранившийся в глубине пашни. Поэтому дома добыча делилась и сушилась на противнях по трем сортам: очистки, гниль и чистая сердцевина. Эти три субпродукта, высушенные и истолченные в порошок, в разных сочетаниях составляли муку для лепешек, и, если удавалось найти хоть чуток какого-нибудь масла, сала или жира, лепешки царствовали над всею снедью тех времен. Нам надо было расти, есть хотелось почти всегда, и в ход шла лебеда, крапива, заячья капуста, и сорочьи хлебцы, и кислица, то есть щавель, и иная трава… Но это было летом, когда от подножных кормов животы наши то неустанно урчали, прилипая к спине, то разбухали по-буржуйски…

Однажды, возвращаясь со старицких картофельных делянок и блуждая по окольным дорогам, мы набрели на госпитальную свалку. Вдруг выросла нам навстречу среди болотистого, давно не кошенного луга, непонятная колючая гора, воняющая карболкой и хлоркой, и вообще больницей, со склонами, шуршащими под сырым весенним ветром, по-весеннему пестрая. Мы все втроем так и бросились ее штурмовать. Вот это да! Шины из мягкой проволоки, решетки, окаменевшие бинты, железки неведомого назначения, обломки, планки… Даже автомобильные колеи, продавленные на лугу, были вымощены гипсовыми лубками, повторяющими изгибы рук и ног! Мы завертелись по удивительному холму, Симка Петриков — тот даже вскарабкался на самый верх. Мы вытаскивали из нутра свалки все новые и новые интересные штуковины, отламывали проволоку, откручивали железки, но Симка вдруг замер там, наверху, затих, держа в руках скрюченный кусок гипса, и вдруг посыпался вниз, как дурной:

— Нет! Нет! Это наши, наши дяденьки, это сержанта Васькина культяпка!

Симка побежал напрямки по лугу, галоша у него сорвалась с завязки, а он и не заметил, так и прочесал в портянке по грязи в кусты, и там ему стало плохо.

Мы с Серегой Праховым тоже выгребли из карманов все железяки, подобрали Симкину галошу и пошли искать его. Сержант Васькин был тот самый фронтовик, который в прошлом году водворял Сергея на стол в госпитале, рука у него долго не срасталась, и для развлечения Васькин разрисовал гипс чернильными крестиками по числу убитых им фрицев. Васькин был наш старый знакомый и даже учил нас арифметике по крестикам на руке. Погиб Васькин во время бомбежки, когда вытаскивал раненых из горящего школьного флигелька, Шура провожать его на городское кладбище ходила…