Борис Романов - Почта с восточного побережья

— Что ли, эн-ту-зиас-ты?

Дед Степан поджидал нас на крылечке, и мы еще с переулка увидели его седую голову на фоне коричневой двери. Эко мы разгулялись-то — стол пустует, и родители ждут! Раз уж дед Степан, который терпеть не мог пребывать сложа руки, покуривал на крыльце — ожидание было в апогее. Потом дед пойдет к озеру, а там к нему присоединится мама Лена, и, если мы припоздаем против установленного срока, будет нам демонстрация широкого ремня, невзирая на солидность нашу и все наши лета. Когда родители сердятся, мне жалко их, как детей, да они и ростом мне по грудь, как дети.

Годы от семи до тридцати семи пролетели для меня слишком быстро, они только тем и заметны, что разложились на десять лет школы и двадцать лет моря. Оказалось, в этом году я стал старше своих родителей: когда я после школы обрел самостоятельность, им было столько же, сколько сейчас мне, они остались для меня как бы законсервированными на счастливом уровне моего выпускного вечера, но в этом году я понял, что молодость моя истекла и недалек тот день, когда на выпускном вечере моя дочка попытается законсервировать и меня. Только ей до моего возраста придется пожить дольше, года эдак двадцать два, потому что я родился у мамы рано — ей еще и девятнадцати не исполнилось. Дед Степан, воспользовавшись ломкой древних деревенских устоев, увел ее тайком из родительского дома и женился, получив родительское благословение де-факто после регистрации брака (мне по ряду обстоятельств пришлось тоже воспользоваться этим приемом). Ни церковного венчания, ни традиционной свадьбы у них не состоялось, так как дед Степан был в деревне кузнецом, то есть представителем пролетариата, и возглавлял комячейку. Потом он колхоз налаживал, потом его в органы НКВД призвали, а после службы — на партийную работу. Во время войны он отвечал за организацию партизанского движения в районе, пропадал неведомо куда и неизвестно на сколько, и мама одна возилась с нами, — нас у нее трое было.

Однажды зимой, под вечер, прямиком через огород в наш двор въехал огромный белый танк. Мотор его напоследок прогрохотал так, что стены домика едва не обвалились, и, прогрохотав, смолк. Я стоял перед танком, едва доставая до оси ведущего катка, от танка струились ко мне жар и холод, гусеничные траки поблескивали, отражая снег, и длинная танковая пушка, как балка, держала на себе низкое зимнее небо.

Я стоял перед танком, и больше никогда в жизни на меня не веяло такой непреодолимой силой, даже тогда, когда мне пришлось на аварийном судне предстать в океане перед тропическим ураганом.

Тугой шарф и шапка-ушанка, завязанная под подбородком, мешали мне поднять голову, и, чтобы увидеть, кто это хрипло командует на самом танковом верху, я изгибался изо всех сил и уже начал запрокидываться на спину, когда сверху спрыгнул командир в коротком полушубке и рубчатом стеганом шлеме, подхватил меня на руки, подбросил так высоко, что я увидел темный проем люка. Когда он подбросил меня второй раз, из люка появилась еще одна круглая голова, а на третий раз там оказался уже целый танкист, только без полушубка, в комбинезоне. Они стали перебрасывать меня друг другу, и я летал в воздухе до тех пор, пока танкистов всего не стало четверо. Тогда командир подержал меня при себе, отстегнул блестящие кнопки на шлеме, и весь экипаж тоже отстегнул их у себя, и тогда командир спросил меня:

— Ночевать пустишь?

— Пущу, — ответил я, — только дедушку спросить чадо.

— С дедушкой мы договоримся… Веди! Ерофеев, прихвати что надо.

Потом в комнате вовсю гудела лежанка, горела посреди стола керосиновая лампа, и, перебивая запах керосиновой копоти, тянулся из цветастых четырехугольных банок с быками на каждом боку аромат подогретого мяса, и мы захлебывались, сидя на коленях у деда и мамы. С другой стороны сидели танкисты, были они крепкие, складные, бедовые ребята, вчетвером — как одна стена, а сбоку, в торце стола, сидела жиличка Галина Петровна и каменными точными движениями доливала в кружки холодную воду. Она была военврач, жила в доме еще до нашего приезда из эвакуации, ждала с фронта своего дядю Сашу и не верила похоронному листу, который я ей сам принес из рук почтальонши.

Дышать бизониной стало совсем невмоготу, помню, слюна у меня уже готова была запузыриться даже из носа, и я потянул к себе ближайшую банку за ключик, торчащий в жестяном завитке. Банка опрокинулась на бок, жир потек по подстеленной газете, танкисты засмеялись, мама заплакала, дед рассердился, а Галина Петровна спокойно выковырнула из банки три больших куска мяса, разложила их перед нами и велела есть. Я своего куска и не заметил, Валька мусолился с ним до чая, а Юрка все мясо завязил на молочных зубах, напрасно ему столько давали.

Потом был еще морковный чай, надо бы говорить — напиток, и дед отколол нам ножом на ладони по твердому осколку сахара от большого куска, подаренного командиром. Уж тут никто из нас времени зря не терял!

Спали танкисты в ряд на полу перед открытой дверцей лежанки, Галина Петровна всхлипывала всю ночь за занавеской, я тоже часто просыпался от непривычной жары и американского жирного мяса, а танкисты, включая командира, так и менялись по очереди всю ночь, караулили свой танк, а механик-водитель Федя дважды заводил мотор для прогрева, домик наш подрагивал, Галина Петровна переставала плакать, но когда мотор замолкал, она шмыгала носом и стонала в подушку снова, и тогда слышалось, как непрерывно гудят на шоссе моторы и Юрка досасывает во сне танкистский сахар, а танкисты поднимались по очереди, шепотом ругая службу, и на всех моих нынешних ночных вахтах лежит отпечаток той ночи.

Когда ушел танк, я не слышал. Утром дед растолкал меня, одел и вывел во двор, и я увидел лишь две широкие ленты дробленого льда, земли и снега, уходящие со двора в огород, а далее, на том месте, где танк разворачивался, — рытвину, напоминающую кратер.

У калитки стоял небритый, темнокожий, перепоясанный ремнями отец и смотрел поверх танковой колеи и поверх меня. Взгляд у отца был далеко не партизанский, и, оглянувшись, я увидел маму, простоволосую, в распахнутой кацавейке, с охапкой дров на одной руке, бегущую по танковой колее от сарая. Дрова у нее сыпались с руки, как кассетные бомбы. Не добегая до меня, она сама их все в снег сошвырнула, стала вытягивать руки, и смотрела она на отца не то что на нас.

— Давай-ка, внучок, соберем дровы, — позвал меня дед, — чего им в снегу валяться?..

У отца тогда ни единой сединки не было, даже не верится, когда смотришь на него сейчас, еще бы — тридцать лет прошло, он за это время дедом Степаном стал. И взлетал высоко, и в казенной машине между двух пиджаков его увозили, и снова работал, нас поддерживал, сердце лечил и калечил, в персональные пенсионеры по болезни определялся. Определившись, порыбачил, сыновей объехал, затосковал, снова у партии на работу попросился. В нашем же городке избрали его мэром. Ненадолго.