Борис Романов - Почта с восточного побережья

Так вот чем оказалась удивительная гора… Мы поняли, что ветер беды может пахнуть не только гарью, но и хлоркой, и Симка Петриков сидел на старой мокрой жухлой листве среди бледных подснежников и плакал. Он самый маленький был среди нас и самый младший, его даже в первый класс вместе с нами еле-еле приняли.

— Не плачь, Симка, — сказал я, — увидишь, эта гора вся проржавеет.

— Ее в землю зароют, — уточнил Серега Прахов, — и будет тут раньшенный луг, с травой. Может, даже со щавелем. Отверни верхнюю портянку, галошу переобуй.

…Мы потом на эту свалку все-таки ходили смотреть: увеличивается она или как, наши-то уже Берлин штурмовали…

Моей жене в детстве тоже хватило. Когда она с матерью из эвакуации домой вернулась, так ей еще повезло: у других вместо дома головешки, а у них он цел оказался, только немцы его в конюшню превратили. Село, где она родилась, находилось на том же расстоянии от линии фронта, что и мой городок, только по другую сторону.

В эвакуации, на далекой Вятке, я мог бы ее встретить, а в родном ее сельце, не оторвись у нее подметка на ботинке, мог бы и не увидеть никогда; но подметка у нее, когда она с подружками шла в кино, зацепилась за весеннюю льдинку и оторвалась. Ботинки были единственные, и она очень расстроилась и вернулась домой, а подружки пошли и стали смотреть кинофильм «Золотой ключик». Через пятнадцать минут почти все кинозрители были убиты взрывом мины замедленного действия.

Вызванные с фронта саперы нашли в полусожженном селе еще двенадцать таких «гостинцев», все в кирпичных домах — под школой и под зданием райкома, на молокозаводе, в церкви, в больнице и даже в крохотной районной тюрьме. А двух мин так и не обнаружили, и они исправно взорвались уже после войны, чтобы люди дольше о ней не забывали.

Впрочем, память о войне — сама по себе мина замедленного действия, заранее не предугадаешь, когда и где она сработает, но часовой механизм отстукивает положенное, кислота проедает диафрагму, привычная устоявшаяся жизнь с грохотом распадается на ничто, и от военных травм и инфарктов умирают не только израненные ветераны.

Мне с женой всяко приходилось в жизни, были причины и остаться вместе, и расстаться, и среди того, что держало нас друг при друге, главенствовала, пожалуй, война: мы выросли из войны, война сделала нас во многом одинаковыми, война приучила нас беречь нехитрое тепло взаимной необходимости, и, наглядевшись в войну на то, как русские бабы теряют мужей, я дал себе слово по доброй воле никому не доставить такого удовольствия в мирное время.

Наши юные современники исходят уже из других оснований, они отыскивают нечто иное, объединяющее их, и слава богу, что это не война, хотя горе крепче радости вяжет, лишь бы не полагались на одну только любовь. Любовь не мелочна, но чаще всего мелка, и если ты сам ее по глупости не расплещешь, жизнь постарается повычерпать ее до дна. Надо, чтобы любовь окружали бережные берега, в глуши которых хранятся истоки родников и речек, питающих ее, любовь. Это ведь все равно что с озером.

…Покрутились мы по второму плёсу, полюбовались июльским пейзажем, а потом жена с дочкой запросились на твердую землю, поскольку их после автобуса шатало, и я зашел в тыл монастырю и причалил на песчано-галечной прогалине между зарослями малинника и ольхи. Тут была лужайка, выходившая двумя террасами к угловой башне монастыря, и посреди верхней террасы стояла ручная бетономешалка, которую приводили в действие, ходя по кругу, две студентки из стройотряда, реставрировавшего монастырь, одетые по-пляжному, но в перепачканных известкой брюках, а рыжий студент сидел на перевернутом ведре в тени стены, покуривал, выставив на солнце ноги в огромных, как ласты, кедах, и рассказывал историю о том, как он вчера плавал на соседний островок в гости к поселившейся там колонии москвичек из балетного училища. Студентки, хоть им и нелегко было вращать бетономешалку, прыскали на вымбовки, и лифчики у них были хоть выжимай.

Башня снаружи была готова, и жестяная, цветом под олово, новая крыша возносилась над ней к верхушкам двухсотлетних елей, но внутри всю башню винтом опутывали деревянные леса, под шатром слышались шлепанье мастерков, постук стамесок, и падала оттуда мелкая щепа с мокрым песком. А по низу, по фундаменту, вилась жизнерадостная надпись: «Я люблю тебя, байбак!»

Монастырь млел в сонной одури, смола стекала с деревьев, пыльная крапива задыхалась на задворках, воздух с трудом отрывался от горячих каменных плит, и только соборные посеребренные кресты в небе привычно отмежевывались от всего земного. Отсюда, со двора, они выглядели совсем невесомо, они действительно парили там, в густеющей предвечерней синеве, пропорциональные, как птицы, и я вспомнил, как удивлялся в свое время, разглядывая один из них, сбитый грозой с колокольни: на земле, на самом деле, он был отнюдь не равносторонен, и даже косая нижняя его перекладина увеличивалась по ширине вверх. Не поверив первому взгляду, я перемерил крест пядью, и замеры подтвердили, что строитель монастыря Оверкий Мокеев, аттестуемый летописью как «зело искусный красных и белых каменных дел подмастерье», был сведущ в законах перспективы и не постеснялся перекроить даже незыблемые символы… Расстояние, небо и наши глаза оправдали его.

Мы не пошли на соборную площадь, а обогнули монастырь круговой аллеей из старых понурых елей с темной монастырской хвоей, и в бурьяне позади Успенского собора, рядом с большой бомбовой воронкой, вездесущий сынок отыскал два иссеченных осколками, разбитых черномраморных надгробия. Одно из них было перевернуто и полускрыто землей, на втором можно было прочесть: «Егор Васильев сын Ергунев, брат наш во Христе…»

— Что ли, важный дядька был? — спросил сынок, слюнявя палец и пытаясь оттереть им позолоту с могильных букв.

— Прекрати сейчас же! — закричала с тропинки жена. — И немедленно вытри палец о травку.

— Не знаю, сынок, — сказал я, — фамилия знакомая, чем-то он заслужил монастырскую почесть… Действительно, слезь оттуда.

Сынок спрятал палец за спину, спрыгнул с плиты, и мы отправились к катеру, потому что жена с дочкой уже отвели душу на суше.

Бетономешалка стояла, раскинув неподвижные рукоятки, студентки накладывали раствор в ведра, а студент в кедах, похожий на Буратино, бежал с башни, держа в руках сразу четыре порожних ведра и командуя на ходу:

— Девочки, живее! Ребята простаивают! Еще восемь ведер — и танцы ваши!

— А вы, Вася?

— А мы до зорьки сегодня простучим!

Студент с полнехонькими ведрами ринулся вверх, был он не то что в поту, а прямо в мыле, или, может быть, это пузырьками вскипала на нем пыль, и сынок тихо спросил меня в катере: