Борис Романов - Почта с восточного побережья

— Леня!

Как он бросился к ней, к полураздетой, на ходу со свистом «молнию» на куртке раздернул, выбил у нее костыли, прижал ее к себе, курткой прикрыл, костыли по ступенькам загрохотали, затылок у Шуры ходил так, словно она лицо свое старалась расплющить о его грудь. Елизавета Артемьевна воткнула лопату в снег, постояла, руки в бока, глядя на крыльцо, громко шепча: «Ой же ж отчаянные, ой же ж чумные!» Потом опомнилась, подняла с земли вещмешок и объявила нам официально:

— Дети, к нам в гости приехал летчик товарищ Ивакин. Перед обедом, дети, мы познакомимся с ним в комнате для игр.

Летчик на крыльце отстранился от Шуры, взял ее лицо в ладони, на груди у него что-то ярко, словно зеркальный осколок, вспыхнуло, зайчики разбежались, и тут Елизавета Артемьевна развернулась во весь свой командирский талант: приказала девочкам немедля принести Шурино пальтишко, Сереге Прахову — поднять Шурины костыли, а завхозихе — немедля привести соседнего фотографа, чтобы запечатлеть с детсадом Шуриного мужа. Вот и вышло, что мы все во главе с Елизаветой Артемьевной бросились приветствовать живого Героя, и когда запыхавшийся фотограф рассадил нас, Шуру оттерли от мужа, хотя вряд ли она что-нибудь воспринимала, кроме него, в этой суете…

— Да, Сергей Еремеич, — сказал я, — и Шуру я помню, и летчика помню.

— Так ли уж?..

— Так.

Кроме того, дорогой ты мой Сергей Еремеич, я отлично помню и другой весенний день, может быть, спустя месяц или полтора после приезда Ивакина. Земля тогда вышла из-под снега и была совсем жидкая, насыщенная водой, но озеро протаяло только возле берега, и, кажется, санный путь еще существовал. Той весной, напоследок, немцы городок бомбить старались свирепо, потому что ликвидирован был Демянский котел, прорвана блокада Ленинграда, попахивало изгнанием оккупантов из северо-западного угла России и наша провинциальная железнодорожная станция оказалась тем узлом, который стягивал нити снабжения двух фронтов. Воздушные бои над городом происходили так часто, что сирена на каланче охрипла, а мы бегали прятаться без желания и без страха, и Елизавета Артемьевна оставляла двери бомбоубежища открытыми, чтобы мы не задохнулись в сырости и грязи. Шура совсем обеспамятела, наблюдая за воздушными боями, потому что муж ее, лейтенант Ивакин, теперь служил неподалеку, воевал над городом и даже дважды, качая крыльями, низко пролетал над детсадом, мы даже улыбку его видали!

Сидим мы однажды в бомбоубежище, накрывшись старыми клеенками, чтобы грязная вода за ворот не лилась, слушаем поднебесное пушечное тетеньканье, самолеты моторами подвывают, клубятся вокруг друг друга, привычно, как мошкара летом, — и вдруг слышим: Шура кричит непонятным голосом. «Ой! — повторяет. — Ой!» Она вообще раньше никогда не кричала, мы и голос-то ее не сразу узнали.

Елизавета Артемьевна первая подхватилась:

— Ой же ж ранили девку, ой же ж догляделась!

Мы за нею. Стоит наша Шура посреди детской площадки на костылях, в небо смотрит и повторяет все тише и тише: «Ой!.. Ой!.. Ой!..»

А в небе самолетик скользит беззвучно, косо, вдоль города к озеру, у самолетика звезда на боку и бьется позади кабины что-то белое, совсем белое, то ли пламя, то ли пар, то ли парашют. И никакого от него звука, словно в кино, когда лента рвется, и снижается истребитель вдоль прибрежной горы к озеру, переворачивается на левое крыло, падает, а дальше деревья с грачиными гнездами, за этими деревьями ястребок ложится вниз кабинкой, Шура говорит совсем тихо: «Ой!..» — и на озере гулко ухают один за другим два взрыва, и грохот их несколько раз отражается между льдом и небом, словно небо тоже из льда. Шура лежит, разбросав костыли, белой, как парашют, щекой на мокром песке игральной горки, и короткие волосы ее тоже белы, как щека.

Видела ли она бортовой номер или сердце ей что подсказало, но и без похоронного извещения она узнала точно: в апрельском небе над городком пал смертью храбрых Леня Ивакин, и подводная возвышенность в озере, по которой раскидало его вместе с самолетом, стала с той поры называться Самолетной горкой… А надо бы, по справедливости, Ивакинской назвать.

— Да… — сказал я Сергею Еремеевичу Прахову, — ей ведь было, кажется, девятнадцать, всего на три года больше, чем сейчас моей дочке… Слушай… Слушай, ты видишься с Шурой, да? Ты ее видишь? Значит, ты рвешь невода, чтоб найти истребитель?! Вон оно что! А я и не думал!..

— Ты много чего не думал, — ответил Прахов, — у тебя свои проблемы. А я эту землю удобряю. Тут вырос, и без этого мне — во́! А ты всю планету облагодетельствовать спешишь. Не надорвешься?

— Сережа, — сказал я, — может, расскажешь?

— Как-нибудь, дачник, как-нибудь… Ты не запомнил места, где я сегодня зацепился?

— Нет. Погоди… Запомнил. Там как раз был створ телеграфного столба с углом нового забора. А что?

— Поздно Ванюшка приехал, ветер с берега поднялся, в сторону нас снесло. Он весь воздух в акваланге стравил, да так ничего и не нашел. Как-никак глубины семь метров.

— Вряд ли найдешь что… Его ведь тогда на мелкие кусочки разбросало… Саперы тоже искали, я помню…

— И военкомат этим занимался, да ведь она просила… Совсем седая такая приезжала…

— Так ты из-за этого в рыбаки перешел?

— Эк, брат! Ты уж меня слишком выставляешь. Ораву прокормить легче — и вся недолга. А это уж по пути…

— А ты меня с ней сведешь?

— Будешь человеком — сведу.

— А что делать, чтобы быть человеком?

— Чтобы быть человеком, надо быть человеком… Пойдем к озеру, что ли?..

На улице было хоть в глаз коли. Для середины июля можно бы и посветлее, облака, что ли, собираются? Душное тепло медленно стекало по переулку, кленовые листья висели тяжело, словно вырезанные из старой листовой меди, и ракушечник под ногами похрустывал глухо, как водоросли. Тишина тоже стояла подходящая.

С безмолвного озера пахло сырыми стружками, смолой и теплыми птичьими перьями; темная и густая, как вар, вода оковывала прибрежные камыши, и только какая-то щепочка или плавающая тростинка неугомонно поблескивала в отсвете последнего уличного фонаря. Глаза уже привыкли к ночи, и поэтому заметен был недалеко мысок со смутными штабелями сплавных бревен, и даже угадывался зубчатый раздел между небом и лесистыми островами. Но воды там, посередине, видно не было, только черный провал, словно острова были берегом другой планеты. Далеко позади нас, на горе, эластично гудела компрессорная станция газопровода, и оттого, что этим звуком цивилизация подталкивала нас в спину, хотелось влиться в и без того влекущее озеро.

— Тянет, зараза, — угадал Серега, — сколько раз сижу на берегу, так и качаюсь между водой и сушей. Леня-то Ивакин там… А?