Борис Романов - Почта с восточного побережья

Он прикурил, кинул вперед себя полусгоревшую спичку, та, пролетев, как ракета, взорвалась и прошипела на воде где-то бесконечно далеко, и вслед спичке бурливо ударила в камышах серьезная рыба, «чиво-чиво?» — встрепенулся в болотце за прибрежными кустами любопытный турухтан, «з-р-р-я…» — сонно ответила ему кряква, и бездна перед нами исчезла, наполнилась многообразной жизнью, и Сергей, чувствовалось, задымил веселее, и озеро ожило, колебнулось, залепетало последние новости отзывчивому дюралевому катеру и равнодушным деревянным лодкам. Только одна из них, вытащенная наполовину на берег, откликнулась живо, будто только и ждала, когда добегут до нее волночки, шелохнут, ответ истребуют…

Я знал, почему не спится этой старой, с круглой кормой ладье, каких давно уже не строят лодочные мастера, постигшие подвесные моторы. Может быть, с самой весны эта ладья впервые оставалась примкнутой к железному штырю, уходящему в землю, и спать ей просто не хотелось, ибо для нее привычен был иной распорядок: отбой под утро и подъем в конце дня.

…Третьего дня мы с сынком припозднились, доплелись до дому на последних каплях бензина, никаких сил у нас не осталось снимать мотор, и мы решили, что будем спать в катере у пристани — и никакая гайка! Мама Лена попыталась усовестить нас, но, увидев, что мы раскладываем сиденья и надуваем матрацы, заспешила в наступающем сумраке домой за шерстяным одеялом. Вместе с одеялом дарованы нам были ватрушки с бидончиком молока, и после ужина я закрыл глаза раньше, чем достал головой подушку. Сынок впервые в жизни спал не на суше и потому долго заряжал озером свой водяной пистолет, потом рассверливал меня то коленками, то локтями и, наконец, попросту, как вахтенный штурман, поднял меня, доложив, что курс ведет к опасности и столкновение неизбежно.

Лодочный мотор ревел рядом. Высунув голову наружу, я ничего не увидел, а только услышал, как прямо на нас через тростник полным ходом ломится лодка. Она вырвалась из зарослей напротив пристани и ринулась к берегу, я различил на ее высоко вознесенном носу неясное женское платье, огонек папиросы светился над мотором, лодка скользнула мимо нас с шумом и лопотом гусиной стаи, и в тот миг, когда она должна была стукнуться о берег, рулевой выключил мотор. Попутная волна пророкотала по лавинам и лодкам, и девушка сказала среди плеска и стука:

— Опять, Генка, всю улицу разбудишь!

Генка сплюнул за борт папиросу, скрипнув резиновыми сапогами, сошел в воду и подал девушке руку. Платье перепорхнуло на мостик да так и обвилось вокруг темной фигуры рулевого.

— Отличный маневр, — заметил я, — глазомер у парня что надо. Ложись спать, сынок.

Сынок положил в изголовье свою брызгалку, нехотя угнездился рядом, и волны за бортом стихли, но через несколько минут девушка испуганно сказала:

— Ой, Геночка, поднимись сюда, тебя в ил засасывает!..

— Фу! — сказал сынок. — Я никогда целоваться не буду. Может, у нее нос холодный…

— Если ты еще будешь рассуждать, я выведу тебя на пристань и скажу: вот, люди добрые, этот шкентель имеет для вас несколько деловых советов.

— Ну и пусть целуются, — смирился сынок, — мне не жалко. А тебе?

— А мне и подавно.

Наутро сынок долго и кропотливо рассматривал Генкину старую лодку, словно она должна была сохранить на себе небывалые следы ночных событий, но лодка была как лодка, рабочая, ободранная, с побитым носом и обшарпанной моторами кормой; ясно, долго ей лихих Генкиных швартовок не выдержать, но девушка в белом платье, что пролетала на ней высоко над озерными тростниками, сделала эту лодку необычной, и сынок взрослел возле нее на глазах…

— Слушай, Сергей, ты не знаешь, чья это ладья?

— Эта? Генки Иванова. Весной с флота вернулся. Влюбленный, жуткое дело! А что?

— Да так…

— Пустует… Майку-то на сенокос услали, вот и пустует…

— А ты откуда знаешь?

— Сказал… Он же ко мне каждый вечер подлетает. Уху когда сообразят… одной любовью сыт не будешь.

— Ты всемогущ, однако!

— Дело такое, лишь бы Майку не упустить. Она тут, пока Генка служил, чуть замуж не выскочила. Но теперь, конечно, шабаш. Не те люди на флоте!..

Посвежел Сергей Еремеич, и вернулись к нему его тягучие манеры, и местный говор, и хитреца, а озеро снова стало тихим, безжизненным и огромным; ни звездинки не отражалось в его воде, облака поглотили небо, и лишь на востоке у парома шевелился в воде красноватый факел — наверно, за мысом жгли костер.

— Дождь будет, — сказал Сергей, — чувствуешь, душно? Беспременно, сегодня же ночью пройдет, хочешь — поспорим?

Все мои довоенные воспоминания связаны с трехколесным велосипедом, не таким, конечно, что пострадал вместе с сынком в переулочной схватке, каждому времени — свои колеса. У сынка велосипедик сплошь металлический, с цепной передачей и пружинным седлом, при желании его можно перекомбинировать в двухколесный, а у меня жесткие педали размещались на оси переднего колеса, а седлом служила деревянная, сужающаяся к рулю, лавочка, расписанная фиолетовыми, алыми, желтыми цветами и отлакированная, словно нынешняя сувенирная солонка. Садиться верхом на такую скамейку было страшновато и соблазнительно, как на трон, и сам велосипед, как трон, имел обыкновение врастать в любое место, где он оказывался, стоило лишь некоторое время его не трогать.

Но зато, в противоположность трону, на нем можно было размещать столько народу, сколько позволяла площадь доски, и катались мы на нем чаще всего под горку втроем, на ровном месте вдвоем, по очереди — на педалях и сзади на подтолкушках.

Компанию, как правило, мне составлял Серега Прахов, а брат его, Николай, нами был от велосипеда отлучен, потому что он себе выгадывал такой график катания, чтобы подталкивать, когда мы едем под гору, а самому педали крутить, когда толкачи сзади изо всех сил пыхтят.

Жили мы тогда на углу возле аптеки, в большом деревянном доме, расположенном на двух улицах сразу. Может быть, это были даже два дома, сросшиеся углом, так что длинный темный коридор начинался с крыльца на одной улице, потом поворачивал на 90 градусов и тянулся к маленькому дверному оконцу, выходившему к хозяйственным воротам по другой улице. Праховы жили у крыльца, а мы у оконца, и лучшего трека для наших велогонок нельзя было придумать ни дождливой осенью, ни зимой, ни ранней весной.

Коридор был настолько ровным, что даже Колька Прахов тут ничего выхитрить для себя не мог, но он же нас и подвел под монастырь: поставленный у крыльца, чтобы оповещать о появлении многочисленных коридорных жильцов, он промолчал однажды, и мы с Серегой в самом темном месте, на стыке двух коридоров, сшибли с ног Софью Сигизмундовну, супругу аптекаря, даму высокую, чопорную и в пенсне. Пенсне разбилось, и нас Софья Сигизмундовна, обрушиваясь, помяла порядком, но самым печальным было то, что отец снял в коридорной кладовке с самого высокого гвоздя хомут и прицепил туда велосипед — висеть до лета. Через неделю мы с Серегой в этот хомут хотели запихнуть Кольку, но хомут оказался Кольке великоват, а Колька наябедничал, и были у нас с Серегой снова большие неприятности.