Борис Романов - Почта с восточного побережья

Мы пристроились к своему классу, и девчонки дали нам с Серегой по цветочку подснежника, с которыми непонятно что надо было делать; мой так и растаял у меня в кулаке во время митинга.

Мы шли на площадь, где под пожарной каланчой алела и светилась новенькая трибуна. Я знал, что на этой трибуне будет стоять и мой отец. К площади шли все, так же радостно и гордо, как мы, и только в самом начале, на Февральской улице, мы увидели идущую нам навстречу нашу Евгению Александровну. Она пробиралась вдоль самого забора, маленькая и серая, как мышь, пробиралась как бы на ощупь, ничего не видя и не слыша, барабанная дробь смолкла, я подтолкнул локтем Серегу, но и Серега смотрел только прямо перед собой, щурился на коньки крыш, ставил, не глядя, в грязь мамкины боты, и мне захотелось треснуть по шее нашим девчонкам, которые балаболили, перепрыгивая через лужи. Потом барабаны раскатились снова, и Евгения Александровна осталась позади, я долго выворачивал шею, глядя, как она пробирается к школе вдоль забора, и тогда я вспомнил, что она там, при школе, и живет и дочка у нее там, и я понял, что для нее, как и для Сереги Прахова, эта война не кончится никогда.

В тот день на площади было столько по-настоящему счастливого люду, стояли на солнцепеке повозки и автомобили с ранеными из госпиталя, и в тот вечер я в первый и в последний раз увидел, как плачет отец. Мама успокаивала его, отобрав кобуру с пистолетом, а он сидел низко над столом, сжав голову ладонями, медали его побрякивали о столешницу, а он сидел и повторял:

— Сколько ребят, Лена, сколько ребят!..

Город наш окутывался праздничным дымом, как столица, гремел репродуктор с каланчи, в лад тысяче орудий Московского гарнизона бахали на островах три заплутавшие с войны зенитки, и счетверенные зенитные пулеметы, подъехавшие на «студебеккерах», подсвечивали воду Святого озера потоками трассирующих пуль…

…Двадцать восьмого июля я проснулся рано, уже не спалось, но и глаз открывать не хотелось, и я полежал минут пятнадцать с закрытыми глазами, слушая деловое похрапывание своего коллектива, завернутого в спальные мешки.

За тонкою стенкой палатки дышала ольховая ветка. Она мешала нам, когда мы разбивали палатку, но мы ее не тронули, а только чуть потеснили, и теперь в тишине ее было слышно. Однажды ночью мы даже подумали: кто-то подошел с той стороны. Наутро мы выяснили, это ветка так прижата листьями к скату палатки, что начинает шуршать, когда мы внутри, и шуршание ее как дыханье.

Мир вокруг нас был обследован и известен, хотя дочка, включая на сон грядущий транзистор, убивала сразу двух зайцев: слушала радиостанцию «Юность» и отпугивала ночную тишину. Сынок не одобрял ее действий: остров был населен множеством разноголосых птиц, в глухой камышовой заводи рядом с пляжем жили три утки-широконоски, которых жена подкармливала рыбьей требухой, на другой стороне, в гуще зыбких островков, жил весьма деятельный бобер, не раз на наших глазах переплывавший протоку с палками и осиновыми ветками в зубах, на тропинках попадались норки землероек, да еще жила на северном мысу в палаточном городке беленькая болонка Дэзи. Сынок предположил, что на том мысу народ подбирался по дням рождения, поточу что каждый вечер там кипело застолье, хором звучали не только песни, но и заздравные тосты и, сколько бы раз мы ни проносились на катере мимо, собачка Дэзи всякий раз выкатывалась к берегу и облаивала нас звонко и часто, как мотор от бензопилы.

На южном мысу жила перебравшаяся с материка на байдарке молодоженная, по словам сынка, пара. Свое заключение сынок основывал на том, что молодая сутками лежала на берегу в шезлонге и крутила портативный магнитофон, а молодой, длинный и хрупкий, как байдарка, ни на шаг не отходя от шезлонга, сутками крутил катушку портативного спиннинга. Но вообще, наверно, это были славные ребята, потому что она всегда поворачивала вслед нам свои огромные круглые светофильтры, а он вежливо кланялся в ответ на мою поднятую руку.

Так что соседи у нас на острове были дай бог каждому, а сам остров мы выбрали для лесной жизни не сразу, а изъездив почти все озеро. В одном месте было слишком шумно, в другом водились комары, в третьем жену не устраивал пляж, а четвертое слишком далеко находилось от дома, куда, по требованию общественности, предполагалось каждый день ездить за молоком.

Тогда я погрузил всех, включая палатку, в катер и направился в западный угол озера, где посреди Старобельской луки, знал я, лежит высокий островок, покрытый лиственным лесом с редкими вкраплениями сосен. Чтобы не вызывать разноречивых суждений, я умолчал о конечной цели нашего маршрута, и мой экипаж, утомленный поисками, сначала сонно глазел по сторонам, но когда потянулись мимо незнакомые берега, сынок не выдержал:

— Ты куда нас везешь?

Я молчал.

— А змеи там есть?

— Насчет змей не помню…

— Куда же ты нас тащишь? — возмутилась жена. — В сапогах в такую жарищу париться! А в палатке как спать?

Я стиснул зубы и выдержал до тех пор, пока катер не ткнулся носом в мягкий зеленый дерн приглубого берега между нависшими над водой кустами брядины. Тут было жарко и совсем тихо, звенели вверху над обрывчиком сосны, и трава на прибрежной лужайке, напоенная близкой водой, выглядела по-весеннему сочно.

— Сынок, придержись за куст, а вы, дамы, пожалуйте на обетованную землю.

Я спрыгнул в воду и за руку свел на берег жену и дочку. Они опасливо ступили на сушу, а мы с сынком подняли мотор и примкнули катер, и когда сверху послышались восторженные дочкины восклицания, я понял, что попал в десятку. Действительно, что еще надо? В пяти шагах за кустами оказался сухой возвышенный лужок с песчаным узким, как язык, сходом в воду, наверху крупные сосны расступались, образуя закрытую с трех сторон полянку, а четвертая сторона выходила на восток к обрыву, и отсюда далеко-далеко просматривалось озеро. Кроме того, это место находилось на берегу длинного узенького проливчика, в котором вода всегда теплее, чем у берегов открытого плёса, а это было немаловажно для того, чтобы заставить регулярно купаться жену. По другую сторону пролива возвышалась гряда древних славянских захоронений — невысоких курганов правильной формы, изборожденных военными окопами и поросших молодым послевоенным сосняком. Это холмистое нагромождение издревле так и называлось — Жальники.

Палатка сама собой стала в углу верхней поляны, входом на восток, и, размещая лагерь, мы обнаружили, что до нас здесь уже существовал бивуак, причем останавливались здесь по-настоящему интеллигентные люди: в сторонке была выкопана ямка, в которой погребались пустые консервные банки, и сынок, вернувшийся из разведки, доложил, что ни один муравейник в округе не тронут, живые деревья не порублены, а в ольховых кустах, в тени, оборудован по всем правилам туалет и даже оставлен там для последующих поколений островитян целлофановый мешок с хлоркой.