Борис Романов - Почта с восточного побережья

— Вот бы угорь клюнул! — шепотом мечтал сынок.

— Распробовал? — тоже шепотом спросил я. — Подложи под себя куртку, а то гремишь много! Угри сейчас уже спать ложатся.

— Как это?

— Они ночью действуют, а на день в норки залезают. Норки у них сквозные, в одной стороне угорь нос высовывает, чтобы нюхать, а хвост у него с другой стороны. И отлеживается до темноты…

— Вот это да! — сказал сынок. — Его и схватить никто не сможет? А дядя Сережа почему за того угря ругался?

— Нехорошо у нас получилось. Баловство! Такую рыбину или уж в озеро обратно, или на стол. А мы ее в пыли вываляли…

— Так не нарочно же!

— А какая разница? Он правильно рассердился. Чудо природы в игрушку обратили. Есть в этом несправедливость, сынок.

— Понятно… — сынок вздохнул, — а хорошо бы все-таки, если бы угорь клюнул…

Солнце чуть поднялось, и на воду легла береговая тень и в катере потемнело, а туман сосредоточился в большие столбообразные облака, готовые взвиться, едва падет на них свет солнца. В лугах за Жальниками заскрипел коростель, и в ответ ему загомонили птицы в посветлевших вершинах лиственных деревьев на острове, и по воде там-сям пошли первые робкие круги: рыба выходила на кормежку.

Принялась клевать и плотва и густера, и к тому времени, когда солнце начало греть спину, у нас с сынком было на счету десятка три рыбок и стихийно наладилась специализация: сынок ловил мелких окуньков и подлещиков, а я долго настраивал поплавок по глубине и наконец-то нащупал горизонт, на котором брала с хронометрически точными интервалами упитанная плотва — граммов по двести каждая рыбка. Сынку наскучили его окунишки и подлещики, он перекидывал удочку туда-сюда, однако и рядом с моим поплавком у него хватала все та же мелюзга, и он, поглядывая на меня, немного даже обиделся:

— Что ли, они у тебя дрессированные?

— Ты сегодня умывался кое-как, а я нырнул толком и с ними насчет клева договорился…

— Я вчера дольше тебя нырял, а клевать все равно — фигушки!

— Спать, я гляжу, тебе хочется?

— Меня эти мальки замучили… Может, на другое место поедем? Скоро мама проснется…

— Ты свитер сними, а то совсем разомлеешь.

Я вытащил якорь, густо облепленный илом, отцепил с него пучок корней стрелолиста, прополоскал в воде и взялся за весло.

Туман исчез, вода стала такой ясной и неяркой по цвету, какой она бывает только ранним солнечным утром, и легкая голубоватая дымка дрожала над озером точно так, как она дрожит по утрам над всеми морями и над всеми океанами. Утром вся планета бывает запеленута в дымку, и все черты ее нечетки, размыты, таинственны, поскольку день под солнцем еще предстоит прожить, и недаром говорят, что утро вечера мудренее, — перед лицом утра у человека возникают новые силы, чтобы броситься в неизвестность.

Сынок совсем раззевался, пока я потихоньку пошевеливал веслом, разбрасывая по проливу мелодичные капли. Едва слышный ветерок покачивает листья осинок, появились над плоскими аэродромчиками водокраса беленькие цветки, на северном мысу шло купанье, а мы медленно продвигались вдоль материкового берега на юг, сопровождаемые первыми просохшими стрекозами. Сынка разморило тишиной и теплом, он уткнулся носом в ветровое стекло, чтобы я не видел, и задремал.

— Сынок, расстели в трюме куртку да поспи. Я тебя разбужу, если клев будет.

— Честно? А то у тебя семнадцать рыбок, а у меня пятнадцать… Честно?

— Ну, честное робинзонское! Крышку трюма совсем открой, чтобы воздуху побольше было. Не холодно там?

— Тепло… — глухо донеслось из трюма, — совсем тепло… Пап, а Лена вчера плакала. Чего-то ей скучно-о-о стало… Она тут, а Наташка опять на танцах… Лелика Одинцова слушает…

— Ну, так сказала бы! Мы бы ее прямо на танцплощадку подбросили.

— Эх, они с Леликом поссорились навсегда. Только ей в лесу скучно, а в город уезжать неохота…

— А у тебя как моральное состояние?

— У меня на высоте! Я же не девчонка!

— Сынок, знаешь что, давай соберем всех ребят с переулка, привезем сюда, и воюйте вы с утра до вечера! А?

Сынок возник из трюма, сна как не бывало!

— Что ли, и Федьку?

— Я думаю, его в первую очередь… Хватит вам дуться! И вообще настоящий мужчина должен быть великодушным. Иной раз протянуть руку тоже стоит мужества… не меньше, чем ее принять.

— Так-уж-ки… — протянул сынок. — А; из чего мы стрелять будем? Что ли, из палок?

— Сегодня о сборе объявим, дадим день на подготовку. Неужели за день не вооружитесь? У Федора ножовок сколько…

— А ты мне поможешь автомат сделать?

— Спрашиваешь!

— Тогда поехали!

Вот что значит работа с молодежью! Сынок соскочил с носовой палубы в кокпит, принялся складывать удилище и сматывать леску, и руки у него заходили, как у ткачихи-многостаночницы.

— Не спеши, сынок. Ты знаешь, что значит по-английски кокпит? Петушиная яма. Начальство на парусных кораблях располагалось на корме, а те, кто помоложе, позадиристее, — в трюмах. Так что и ты не петушись. Рыбалка не закончена, да и что мы, маму просто так бросим? А кто ваше войско кормить будет? Надо же все это согласовать!

— Согласовать… Мы уж как-нибудь так прокормимся. Что ли, маму к примусу на целый день привязать? Мама устанет, а Лена наверняка скажет: «Всю жизнь мечтала!» Пап, давай лучше без них!

— Ну хорошо, пусть будет без них. Однако план есть план: А. Сегодня необходимо съездить в город. Б. Вечером, если ты помнишь, сбор по поводу Дня флота. В. На остров хотела мама Лена. Видишь? Ну и теперь Г. Операция «Остров» с участием гвардии.

— Операция «Остров» пусть будет А! Можно, я выкупаюсь?

— Чего же? Ныряй.

— Солдатиком?

— А хоть бы и ласточкой.

— Я лучше солдатиком, а то здесь вода какая-то темная.

— Нормальная. Ты выкупаешься, и я потом.

— Только ты не уплывай.

— А ты глубоко не заныривай.

— Что ли, поберечь твои нервы?..

Сынок, посмеиваясь, разделся до плавок, пробрался на нос, закрыл крышку трюма, чтобы палуба была просторной, остановился, пританцовывая, обхватив руками грудь… Нет, ребята, есть в сыне что-то такое, чего нет в остальном белом свете, и, глядя на эту челочку, на руки, на пузцо с улыбчивой ямочкой посредине, на стрелочки ног с устойчивыми мужскими пальцами и пятками, черными от сапог, вы, бывает, ни черта не осознаете, что судьба вас не обделила, что отец переливается в сына так же незаметно, как океан переливается в океан. А это ведь ваше Я, может быть, самое искреннее ваше Я, еще не опороченное и не зацементированное жизнью, приплясывает сейчас там, на палубе, над водой, хитро взглядывает на вас из-под челки, вытягивает руки и отважно прыгает вперед головой, вперед угловатым телом, и вы готовы броситься вслед.

Сынок выныривает далеко, перхая и кашляя, ему смешно, что он так ловко провел меня, прыгнув не солдатиком, а ласточкой, и теперь я тужусь изо всех сил, подгребая к нему против поднявшегося ветерка, а он еще ложится лицом вниз и уходит от меня кролем, и я вижу впереди себя проворную мельницу рук и взлетающие из пены постепенно светлеющие пятки. Мне тяжело выгребать одним веслом против ветра, катер сидит высоко, и нос его то и дело уваливает влево-вправо. Вода на озере заметно синеет под утренним бризом, я кричу сынку, чтобы он возвращался, бросаю весло и готовлюсь купаться сам. Сынок плывет ко мне, но катер дрейфует так, что сынку вряд ли догнать нас, и я снова берусь за весло, и вот уже сынок фыркает, обессиленный, под бортом, и я вытягиваю его наверх. Сынок дышит безудержно, как и полагается пловцу, ребра проявляются на нем, как полоски тельняшки, но он хочет нырнуть еще.