Борис Романов - Почта с восточного побережья

— Чур-чура, — предупредил сынок, — вокруг палатки траву не топтать! Ходите по тропинкам, какие есть! Там, наверху, такой большущий дубище растет, а вокруг одиннадцать маленьких!..

Вылежав положенные пятнадцать минут, я на ощупь пробрался к выходу, расстегнул шнуровку палатки и выполз на траву. По-моему, нет ничего лучшего, чтобы сон согнало мгновенно, чем росная трава под босые ноги, — разве что снег. Я сел на порожек, обул холодные босоножки и уставился, как магометанин, на восток. Несомненно, светало, стволы ближних сосен выделялись из темноты, но кроны их, кусты внизу и дальние берега видны не были, и я не сразу распознал, что это вспухает над озером туман. Вот почему и тишина стояла вовсе необыкновенная!

Я пошел к соснам, вытянув руку, чтобы не наткнуться на случайную ветку. Дойдя до самой толстой сосны, я снял с сучка порожний чайник, нащупал ногой в стороне песчаную осыпающуюся дорожку, по которой мы носили к костру воду, и, осторожно ступая, погрузился в парной, пахнущий молоком, потому что молоко тоже пахнет влажной травой, воздух. Таких туманов на море я не видел: внизу, у воды, в мороси расплывались даже кончики пальцев вытянутой руки, и я обознался, приняв за куст сам катер. Палуба его была покрыта слоем росы в палец толщиною, стекла запотели, и едва я шелохнул его, под кормой шумно брязнула то ли рыба, то ли утка, кормившаяся с легкой руки жены.

Тут все было в порядке, я зачерпнул чайником воды, вскарабкался наверх, отыскал в клеенчатом мешочке спички, и розово-голубой венчик туристского примуса подсветил туман над самодельным столом. В ответ на шум примуса с переливами прощелкала птица в дубняке за спиной, туман пожелтел поверху, и, водрузив на огонь чайник, я снова спустился к озеру, разделся, приплясывая на огненной росе, и, не рассуждая, блаженно бухнулся в густую воду.

Когда перехватило дыхание, я всплыл, туман вплотную стлался по воде, и плеск, и хрип мой, и шум оставались при мне, будто я был накрыт расплывчатым куполом из белесого непрозрачного пластика, и я барахтался и нырял посередине, накручивая на себя воду, воздух и туман. Не прошло и минуты, как я потерял ориентировку, и это заинтересовало меня, поскольку раньше, кажется, такого не случалось. Я затих, вглядываясь поверх воды, но близкий горизонт темнел везде одинаково, а птицы молчали. Тогда я подпрыгнул повыше, чтобы разогнать вокруг себя волну, и вслушался. Вода похлюпала у ближнего берега, и дюраль катера откликнулся волне. Поплыв на звук, я скоро царапнул рукою дно.

Небо светлело, чайник собирался закипать, и я полез в палатку будить сынка. В палатке, поставленной на еловый лапник, было куда теплее, чем снаружи, экипаж мой по-прежнему дружно насапывал. Нащупывая сынка, я подивился, какою огромною девицей стала моя дочка, давно ли, кажется, мы привезли ее из роддома, и она первые дни спала у нас в чемодане, а теперь вот заняла половину палатки и бедного сынка прижала вместе со спальным мешком к самой стенке.

Сынок долго не хотел просыпаться, и вытащить его из мешка удалось только тогда, когда я сказал ему на ухо:

— Ну и спи один! А мы с мамой рыбачить поедем. Тоже мне, рыболов называется!

Сынок, зевая и дрожа, выполз за мной, натянул первым делом свитер, потом сапоги с шерстяными носками, и пока я заваривал чай, он ходил вокруг стола, жаловался на холод и туман, а туман садился, клубился, стали видны темная стена сосен на той стороне пролива, далекая возвышенность на востоке, из-за которой поднималось солнце, и кое-где пятна и полосы темной воды.

— Ты чего? — спросил я появившуюся из тумана жену.

— Надо же проводить своих мужичков, — ответила она с полузакрытыми глазами. — Боже мой, рань какая!

Она достала жареную плотву и кастрюльку вареной картошки, принялась раскладывать спутанные перья зеленого лука и посыпать солью ржаной хлеб, а я повел сынка умываться и чистить зубы.

Умывался сынок без интереса к окружающему, ему захотелось к столу, зубы были вычищены моментально, и мы, не сдерживая себя, бодрой рысцой поднялись вверх по тропке, ибо есть на этом чертовом островке хотелось непрерывно. Сынок без понуканий справился с едой. К тому времени, когда он тянул из кружки чай, отдувая от губ слетевшую сверху сосновую иголку, восток совсем посветлел, туман опал по пояс прибрежным кустам, и за изгибом озера, в деревне Старая Бель, затарахтел трактор.

— Это беларусный мотор, — прислушавшись, заметил сынок. — Что ли, они уже работают?

— А ты как думал? Навоз возят, или химудобрения, или молоко тебе в город.

— У-у! — протянул сынок.

— Вот и у-у! А тебя сколько будить пришлось?

— А почему у бабушки Тани в Наволоке только в семь часов встают, когда в било заколотят?

— Там совхоз, и там рабочие. У них нормированный рабочий день.

— Как это?

— А вот так. А тут колхоз, и колхозники работают по-другому.

— А почему?

— Ну, тут оплата труда другая — и распорядок другой.

— А почему?

— Сынок, ты меня лучше про пароходы спроси.

— Да-а… Как чуть что, так ты на пароходы сворачиваешь!

— Ну, в пароходах я понимаю, я специалист.

— Что ли, у вас тоже на одном пароходе встают, когда работа, а на другом по подъему? — прищурясь, спросил сынок.

— Однако! На всех пароходах распорядок одинаковый. Он на любую работу рассчитан.

— А в Наволоке другая работа, чем в Старой Бели?

— Да нет… Просто уж так разделилось… Ты допивай чай, а то мы с тобой и зорьку прозеваем…

— Далеко не уплывайте, — попросила жена, — заблудитесь в тумане. И нам с дочей страшно.

— Скоро солнышко взойдет.

— Ты иди спать, — добавил сынок, — и палатку зашнуруй. Если что, нас покричите. Мы мигом тут будем!

— Да уж не впервой, — махнула рукой жена и побрела к палатке. Снарядить нас она снарядила, но проснуться до конца не проснулась.

Первая поклевка была у сынка, он ее и не заметил, потому что ковырялся в банке, отыскивая червяка пожирнее, а поплавок у него сначала подскакивал так, словно рыбы играли поплавком в волейбол, потом поплавок ушел, бурля воду, косо в дальний угол площадки, оставляя позади себя только свистящие пузырьки.

— Тащи же! — прошипел я. — Тащи!

Сынок подсек, но и без подсечки было ясно, что рыба взялась дай бог, фиброглассовое удилище трепетало в руках у сынка, и уши у него покраснели.

— Может, угорь? — трепеща спросил он.

— Выводи прямо на себя, это окунь…

Сынок двумя руками вывел рыбу на себя, но перехватить леску промахнулся, вдосталь погромыхал по катеру брошенной удочкой, пока вытаскивал окуня из-за борта. Горбач оказался приличный, такого полосатенького и на спиннинг выловить не грех. Схватил он на заглот и в катере концерт устроил, потому что сынку жалко было его глушить, и угомонился только в целлофановом пакете с водой. Шуму они наделали предостаточно, и до следующей поклевки пришлось ждать минут двадцать, потому что место менять после такого трофея не хотелось.