Борис Романов - Почта с восточного побережья

Теперь я думаю, требовалось нам иметь терпение и перевоспитывать Кольку Прахова каждый день, но мы от него, от вредины, отмахнулись, вот он и живет теперь, морали читает, а защитные очки носит даже в пасмурную погоду.

А мы вместо Кольки взяли себе в компанию Симку Петрикова.

К довоенному велосипеду приложено еще одно концентрированное воспоминание: шоссе. Проходило оно из конца в конец через город по вековечной трассе, и булыжник на нем был какой-то не такой, как на других улицах: я через шоссе без подталкивания переезжал, а через любую улицу — попробуй! И вот осенью понаехали люди, стали с этим шоссе, которое проспект Советский называлось, чего-то делать. Делали, делали, потом снег выпал, и все уехали.

А весной, только булыжник прорезался, появились те же строители около нашего дома. С ними машина трехколесная, как мой велосипед, только высокая, водителя не видно, и переднее колесо у нее шириной с коридор, где мы Софью Сигизмундовну завалили. И еще котлы чугунные на кострах расставили, новыми лодками оттуда пахнет, а вокруг сереньких камушков — с утра до вечера бросай — не перебросаешь.

Однажды утром мы проснулись, солнце в стеклах качается, мама торопится, нас наряжает, красненькие бантики к рубашкам пришивает, как девчонкам, и чай сладкий с такой белой булочкой, что и без слов понятно — Первомай пришел.

Я полбулочки съел, а тут Серега Прахов готовый заявился, пришлось вторую половину в карман сунуть, чтобы мама из-за стола выпустила; вынесли мы с Серегой велосипед на улицу, колеса протерли молоденькой травкой, через улицу прокатились для пробы, на угол выехали. На углу под красным веселым флагом Колька Прахов стоит, пасхальным яйцом зазывает, надо же — до Первомая сберег, а мы уж и забыли, как скорлупа на битках хрустит!

Может, мы б до чего-нибудь вокруг этого яйца и дотолковались, только увидели мы с Серегой шоссе. А шоссе — это такая ровная, гладкая, словно коридор, дорога, только широкая, черная и еще блестит, а с нее к песчаной обочине облом.

Шоссе парило и дымилось, как хлеб, снятый с пода, и запах от него шел такой, какого мы до этого не знали.

Подошли мы к шоссе поближе, асфальт с краю поковыряли, вниз под горку посмотрели, где урчала, перекатывалась взад-вперед украшенная красным флажком трехколесная машина, и в другую сторону тоже. Там, правда, шоссе обрезано было и стояла фигура из четырех досок крест-накрест, черновик противотанкового ежа, которые потом на этом шоссе устанавливали в войну, а дальше — булыжник с кучами песка.

Колька Прахов с нами тоже посмотрел и говорит:

— А слабо́ вам под горку съехать!

Мы с Серегой только переглянулись: раз уж мы в огород через какую крутую канаву катались, то тут и делать нечего, только бы дяденьки строители не заругались, никто ведь по шоссе еще не ездил, даром, что ли, оно блестит, как бабушкин комод.

А тут из-под дощатого угла вывернулась на дорогу разноцветнейшая колонна. Три трубы́ впереди нее выбрасывали в воздух золотые искры, а позади труб люди несли портреты и транспаранты и пели сразу несколько песен.

На подходе к началу шоссе трубы грянули «Варшавянку», мы вместе с велосипедом забрались на шоссейное полотно, я засунул ногу в спицы, чтобы меня не сдуло с дороги звуками марша, сердце у меня начало подпрыгивать, как гуттаперчевый мячик, Серега Прахов вцепился в руль велосипеда, а Колька вжал голову в плечи и спрятал за спину яйцо.

Когда оркестр поравнялся с нами, мы увидели правофлангового трубача — пожарника дядю Костю. Дядя Костя подмигнул нам покрасневшим от напряжения глазом, и тогда мы с Серегой не выдержали и покатили на велосипеде по шоссе рядом с оркестром. Педали сначала крутились неощутимо, потом пришлось нажимать на них, будто растягивая чулочные резинки, но оркестр по обочине уходил вперед, я налегал на педали изо всех сил, однако мы остановились. Серега перестал колотить меня по спине кулаками, хотел слезать, чтобы подтолкнуть сзади, но замер: колеса были по самый обод погружены в гудрон.

Колонна проходила мимо, во главе ее, сразу за оркестром, я увидел сосредоточенного, серьезного отца, со сверкающими значками на груди, руки у него двигались не совсем по-военному, а будто бы он косил впереди себя невидимую траву. А люди пели, Колька Прахов топтался на обочине, размазывая завистливые слезы, а мы сами были как лодка на мели, и дело клонилось к тому, чтобы и нам поплакать. Тут из колонны вышел парень без пиджака, в рубашке с закатанными рукавами, выдернул нас вместе с велосипедом из гудрона и поставил под одобрительные возгласы на обочину. На колесах у велосипеда оказались нашлепки, как лыжи, на ботинках у парня и того больше, но он, ни слова не говоря, обскоблил их куском щебенки и убежал догонять своих, а мы с Серегой полпраздника отчищали колеса щепочками и песком, Колька Прахов больше не плакал, но и не помогал, и колеса долго еще приклеивали на себя все, что попадалось.

С тех пор доброта для меня всегда молчалива, и мне кажется, что проявление ее лишь в самом общем плане может сопровождаться трубами, литаврами и транспарантами; доброта — не праздник, а осуществленное желание помочь.

А Первомаи с тех пор всегда пахнут смолеными новыми лодками, новорожденной травой и нефтяным дымом, и все они бывают освещены золотыми искорками, даже если идет в это время, как в Мурманске, снег с дождем…

Тот Первомай был самый довоенный, а следующий настоящий Первомай, который я помню, начался 30 апреля, в день рождения мамы, когда наши взяли штурмом рейхстаг.

Такой весны я больше не помню. Грохотало с последнего снега и, кажется, до осени. Московские салюты перепутались с первыми грозами, может быть, гроз тогда не было вовсе, но салюты гремели, это точно. Затемнение было снято, на пожарной каланче вместо сирены установили большой репродуктор, и прозрачными весенними вечерами городок слушал, как перекатывается фейерверк в небе над Кремлем, и знатоки на слух угадывали, из скольких орудий производится салют.

Мы тоже бились на спор в очереди за коммерческим хлебом. Очередь занималась с вечера, и в одну смену выстоять ее было не просто, поэтому до ночи очередь блюла ребятня, потом ее меняли взрослые, никаких записей, как теперь за коврами, не признавалось, учет шел только по живым людям, и сколько детских носов побито и бабьих склок развеяно за долгие часы — знает лишь пожарная каланча. Но было веселое в том, что очередь занимали под салют в честь Советской Армии, штурмующей Штеттин, Братиславу и предгорья Альп, и ослепляла в связи с этим надежда, что скоро не только этот тяжелый хлеб, но и разное другое будет в продаже и пригодятся оставшиеся от военных займов рубли.