Борис Романов - Почта с восточного побережья

Когда отгремели салюты и воцарились на земле спокойствие и мир, взялась за хлебные очереди милиция, чтобы они не искажали праздничного облика русских городов. С вечера силою разгоняли всех по домам, но очередь была живуча, не полагалась ни на какой иной порядок, кроме присутствия в строю живого человека, и потому тягость ночных сидений была переложена на пацанов, поскольку им легче сигать через заборы. Я видел, как плакал самый лютый в городе милиционер по фамилии Епимашкин, запихивая в милицейскую повозку однорукого беспризорника Тольку Повара, который не смог осилить забора. Фамилия Епимашкина, к сожалению, до сих пор жителями города воспринимается по неведению как нарицательная для НКВД тех лет.

Я даже не помню, учились мы в школе в это время или нет, то есть в школу-то мы ходили, а вот учились ли? Учительница у нас была моложе Шуры и ростиком маленькая, Сашка Янтарев с последней парты был ее вдвое выше, да и многие другие ребята были ее длиннее, — переростки, попавшие в школу с большим опозданием из-за войны. А учительница, Евгения Александровна, ясноглазая, веселая, щебетала быстро и чисто, как весенняя синица.

У нас с Серегой Праховым существовало по толстенной тетради, сброшюрованной суровыми нитками из обрезков бухгалтерских книг, и я до сих пор не хочу узнавать значения слов дебет, кредит и сальдо, чтобы не развеивать очарования занятий в первом классе. Кроме того, у нас с Серегой была общая аптекарская склянка, наполнявшаяся то бузиновыми, то сажевыми, то свекольными чернилами, писал я толстенной деревянной отцовской ручкой с пером «Уточка», а у Сергея имелась вставочка из ивового прута с брызгучим пером «Рондо». Еще у меня весной были ботинки, а Серега ходил с осени до весны в больших валенках с клеенными из красной резины галошами, по большим праздникам носил материны боты, а в том апреле, помню, на зависть всему классу прибежал в школу по прогретым прогалинам босиком. К полудню немного подморозило, и Евгения Александровна отправила Кольку Прахова за валенками брату, но Серега Кольку не дождался и сбежал домой босиком, прыгая, как заяц, по травке с прогалины на прогалину. Через промерзшую грязевину я нес его на клюкушках, и уже у самого дома мы встретили важного Кольку, шествовавшего на спасение брата с валенками под мышкой.

Берлин был уже взят, но война продолжалась, и забирало нас некоторое недоумение: почему фрицы не сдаются в один миг, а нашим бойцам приходится добивать их, чтобы навести, наконец, порядок? Уж так мы Дня Победы ждали, что думать ни о чем другом невозможно было, и мама говорила, приходя с огорода:

— Хоть бы уж скорее, а то прямо работа в руки нейдет!

Восьмого мая идем мы с Серегой в школу, я по тропинке, он ближе к домам по нагретым завалинкам, а навстречу нам Сашка Янтарев с сияющей рожей, полевой сумкой над головой крутит, орет во все свое великовозрастное горло:

— Эй, козявки, куда прете! Уроков не будет, Евгеша сегодня похоронку получила!

Серега гораздо лучше меня понимал, что такое похоронка, и потому ответил сразу:

— Врешь!

Сашка остановился, надел сумку через плечо, приладил поплотнее поперек головы пилотку:

— Я вру?

— Ты, — ответил Серега.

Сашка сбил Серегу наземь, подумал немного и меня отправил следом:

— Я вру?!

Мы с Серегой успели подняться, и Серега сплюнул:

— Ты!

На этот раз Сашка действовал основательнее: мой портфель полетел за забор, Серегина торба — через канаву, а мы оба были прижаты к дому, и Сашка справа налево прошелся по нам кулаками, они у него уже тогда были с конское копыто. У Сереги Прахова брызнула из носу кровь, подогнулись колени, он упал лицом вниз и, пока Сашка охаживал меня, обхватил понизу Сашкины ноги, дернул как следует, да и я рванулся сверху, и заиграл наш Сашка Янтарев в канаву, хлебнул жижи, и пилотка его под мостик поплыла. Пилоткой своей Сашка гордился и разыгрывал из себя сына полка, но мы-то знали, что никакой он не сын полка, а просто приехал с родителями оттуда, где школы в войну не было. Когда он в канаву упал, мы от него отпрянули и бросились врассыпную, Серега даже торбу свою подхватить успел. Сашка, озверев, в погоню за Серегой бросился, да разве он в сапожищах босоногого догонит? Я за это время тоже отбежал порядком, так что мог высказать Сашке все, что о нем думал, в двух словах и без утайки.

Какая могла быть похоронная, когда в Берлине советская комендатура с генералом? Мы, признаться, и не подозревали, что Евгении Александровне может прийти на кого-нибудь похоронная. Что ли, выходит, у нее муж был? Вообще-то он у нее был, потому что мы видели ее с маленькой девочкой на руках. А это дочка, значит, была и муж был, но не могло быть похоронки и не могло быть у Сашки Янтарева по этому поводу радостной рожи!

Мы с Серегой дождались, пока Сашка выудил пилотку и ушел домой, слазали в чужой огород за моим портфелем. В школу после этого мы, конечно, опоздали, уборщица тетя Фрося покачала при виде нас головой и отправила обратно:

— Ступайте, ребята, не до ваших уроков Женюшке!

Мы долго отмывались во дворе у Симки Петрикова, чтобы не попасться на глаза родителям, но выволочки все равно оказалось не миновать; после пережитых потрясений я заснул, как в воду канул, и проснулся тогда, когда ходики на стене разменяли десятый час.

Светлоликая мама наряжалась у старого зеркала, я удивился воздушности ее летающих рук и тому, что она улыбается облупленной амальгаме, не спешит напоминать про вчерашнее. Потом я увидел братьев, терпеливо сидящих возле зеркала в парадных довоенных матросках, и тогда я свесил ноги с постели, будто на краю сверкающей невыразимой пропасти.

— Сегодня в школу не надо, — сказала мама. — Дружок твой под окном извелся… Победа!

Мне сразу стали понятны и пятна самодельного вареного сахара на подбородках братьев, и матроски их, и мамино пронафталиненное цветастое платье, и мерцание зеленых веток, и бодрое посвистывание Сереги, доносившееся с лавочки под окном.

Я чмокнул маму в затылок, помахал братьям, с треском распахнул окно:

— Серега, ты слышал?!

Он поднял ко мне грустное лицо с разбухшим носом, шевельнул синеватыми губами:

— Давай скорее, школа на митинг идет!..

Насвистывал он весело, а глаза у него были печальные, и до самой школы мы с ним молчали, хватило у меня соображения к нему не приставать, потому что наверняка Серега в это утро думал об отце. Он вообще говорил об отце мало и посторонних к памяти его не допускал.

Наши ребята в полном составе уже выходили из ворот под рассыпную дробь пионерских барабанов, и знамя нес впереди самый сильный человек школы Сашка Янтарев, весьма импозантный, в пилотке набекрень, в белой рубахе, в сапогах и с полевой сумкой через плечо. Рядом с ним играли палочками на барабанах Симка Петриков и его старший брат Витя, очкарик-четвероклассник, и были они ростом как раз в ассистенты битюгу Сашке. Сашка нас, конечно, не заметил, еще бы, он ведь даже впереди директорши шагал!