Лилли Промет - Девушки с неба

— Женщины и теперь ничего, — заметил Йемель. Немало женских глаз подмигивало ему.

Но Абдулла брезгливо махнул рукой. Разве это женщины? Все ноги в навозе!

— В старину ножки у женщин были тонкие, как у рысаков. И украшениями были увешаны с головы до ног. С ума можно было сойти, когда такая гордо выгибала шею или покачивала бедрами при ходьбе. За такую и последнюю лошадь отдать было не жаль.

От этих воспоминаний Абдулла выпучил пьяные глаза и мокрая нижняя губа его отвисла.

А Йемеля интересовало, куда же делась вся эта красота и роскошь?

— Всех богатых выслали из деревни, — сказал Абдулла. — Объявили кулаками и угнетателями. Теперь я живу так, чтоб никто не позавидовал. И когда ты нищ, как я, никто тебя не трогает. Вот как надо жить, хитро!

— А тебя из деревни не выгнали? — спросил Йемель.

— Как же не выгнали? Десять лет меня не было, потом вернулся. Где-то жить же надо. А ты какого черта в России ищешь? Сидел бы сейчас дома.

Йемель потряс головой:

— Не рискнул, старина. Не рискнул. Кто этих фашистов знает. Темное дело. Да и у бомб ведь глаз нету, они между людьми различия не делают… Увидишь, я и тут встану на ноги… Тут все-таки спокойнее. Уверенней как-то себя чувствуешь. Большая страна, большие возможности…

Старик безнадежно махнул рукой.

— Скажи мне правду, — Абдулла нагнул хитрое лицо к Йемелю, и его мокрая бороденка защекотала щеку Иоханнеса. — Ты правда холостяк? Ты что, никогда не знал женщин?

Лампа страшно коптила. Водка кончилась.

— Все. Больше нету, — огорчился Абдулла. Йемель пошарил в нагрудном кармане и вытащил одеколон.

— «Сирень». Не знаю, можно ли пить? — спросил Йемель лицемерно.

— Давай сюда! — Абдулла схватил пузырек, отвернул пробку и с бульканьем вылил одеколон в пиалу.

Теперь все запахи перемешались: вонючий запах брынзы и приторно сладкий запах «Сирени».

У Йемеля нашелся еще флакон «Камелии». Но Йемель сказал, что этот пузырек ему не принадлежит. Кто-то просил продать.

— Врешь, собака, — старик замахнулся на Йемеля локтем, на четвереньках пополз в угол нар к сундуку и откинул крышку.

— Сколько ты хочешь?

Йемель назвал цену и попробовал заглянуть в сундук. У него зашлось сердце. Обитый железом ящик был до краев полон денег, сотенных, десятирублевых, тридцатирублевых бумажек.

Эти деньги Абдуллы Йемель потом видел даже во сне. Это был самый жуткий сон в его жизни. Всю ночь он мучился в страхе, что деньги могут украсть, ведь ящик без замка. Йемель вертелся, охал, мычал во сне, вскрикивая иногда: «Деньги! Деньги!» И просыпался от сердитых толчков Популуса весь в поту, с одеколонной отрыжкой.

И Пярья видела тревожные сны. Сообщения Информбюро не особенно огорчали ее, потому что она не знала России. Она не знала, где находились те далекие города, поселки и участки фронта, о которых говорилось в сообщениях Совинформбюро. Ее мучил главный вопрос, что война все еще продолжается. Да, война продолжалась.

По вечерам Ханнес изучал газету, указательный палец кузнеца двигался вдоль строчек. Пярья, как обычно, спрашивала:

— Ну как?

— Отступаем, — отвечал Ханнес мрачно.

— А ты говоришь, что мы победим.

— Конечно, мы победим.

Ханнес внимательно разглядывал маленькую потрепанную географическую карту и карандашом отмечал на ней линию фронта. Он чертил слабо, еле заметно, чтобы всякий раз, когда линия фронта сменялась, можно было стереть ее резинкой, сопровождая это грустным сопением.

Ханнес разглядывал карту и чертил очень сосредоточенно, Пярья в эти минуты могла рассказывать что угодно, он все равно не слышал. Пярья не обижалась. В такие минуты муж, склонивший свою светлую голову над маленькой картой, казался ей большим ребенком, старательным школьником.

Из эстонцев, живших в Старом Такмаке, в военкомат вызвали только Ханнеса. Целый день сидела Пярья в напряженном ожидании, в глазах ее был испуг, руки не слушались. Сидела и ждала. Такой и увидел ее Ханнес, когда вернулся домой.

Неужели мир так жесток, неужели у нее отнимут Ханнеса? Без Ханнеса Пярье не нужна жизнь. И хотя муж, как и прежде, работал в кузнице, чинил крышу своего дома, вечерами умывался, отдуваясь, разбрызгивая воду, на душе у Пярьи было неспокойно. Ночами она просыпалась рядом с тяжело спящим мужем и до утра мучилась неясными страхами.

Если бы Ханнес шел освобождать Эстонию — это было бы естественно: по крайней мере ясно, за что он проливает кровь, — но какое Ханнесу дело до чужой земли и незнакомых городов? Ведь как должно быть: русские пусть освобождают свою землю, украинцы — свою, а эстонцы — Эстонию. Это было бы справедливо.

По лицу Пярьи катились горючие слезы, и сердце просило: «Боже, — если ты есть, — не отнимай у меня Ханнеса! Скажи, разве могут проиграть войну только из-за того, что он не пойдет?!»

Сам Ханнес, казалось, был совершенно спокоен, и это глубоко обижало Пярью. Разве разлука его не огорчает? Как мог он так просто и легко сказать:

— Нужно идти, жена. Нужно.

— Значит, ты не любишь меня, — с горечью сказала Пярья.

— Нельзя все валить в одну кучу, — ответил Ханнес.

Но разве это ответ? Ханнес и сам был недоволен — надо бы все объяснить, — но как объяснять вещи, которые должны быть ясны сами по себе.

А ночью, лежа без сна, Пярья простила Ханнеса, наклонилась над спящим мужем и поцеловала его в губы.

…Так проходили летние дни. Йемель бредил деньгами, Пярья боялась потерять Ханнеса, а Кристине казалось, что нет ничего труднее, чем вязка снопов. Нет ничего убийственней, чем ступать босыми ногами по покосу, да еще под нестерпимо палящим солнцем. Тело все в ссадинах, распухшие руки полны заноз, в глазах черно, а на душе отчаяние.

В Таллине Кристина заходила в магазин на углу, покупала буханку хлеба и платила какие-то сенты.

Хлеб — такое обычное дело! Она и не представляла, каким трудом он достается.

Грустные мысли мешали Кристине видеть безгранично синее небо и золотую землю. Люди не помнили такого лета и такого урожая.

Урожай ждал уборки, а фронт — хлеба.

На полях от зари и до позднего вечера продолжалась тяжелая работа. И все-таки труд этих людей казался каплей в огромном море. Работе не видно было конца, полям — границ. Связанный в снопы и еще не скошенный хлеб стояли рядом. Первого было много, второго — гораздо больше, хотя все делалось одновременно. Во ржи, махая крыльями, двигались конные жатки, на полях вязали снопы, а по дороге, постегивая скотину, мальчишки возили снопы на двор кузницы, где молотили хлеб. Оттуда выезжали обозы с зерном — на приемные пункты. Бригадиры нервничали, измеряли сотки и подбадривали шатающихся от усталости людей. Хлеб грозил оказаться под снегом.

Каждый год в густое золотистое море колосьев врезались комбайны, и кто бы мог подумать, что нынче осенью сюда придут люди с серпами, как во времена предков! Колхозы требовали горючего. Но требования, жалобы и просьбы сами по себе не могли заставить комбайны двигаться. Горючего не хватало. Пришлось понять это и смириться.