Лилли Промет - Девушки с неба

Но в тот миг я этого еще не знала. У меня была причина обратиться к Мяртэну. Я спросила у него:

— Что это значит?

Он перевел.

Мяртэн рассматривал какой-то медальон.

О чем бы еще спросить? Спросила:

— Что делать с апельсинами?

— Съесть, — ответил Мяртэн, продолжая изучать медальон.

Я чуть помедлила. Все то же: Мяртэн рассматривал медальон.

Я решительно повернулась на сто восемьдесят градусов и вышла из Сан Миниато. Спустилась по лестнице, прошла мимо Давида. Уселась снова на выступе стены. Рука дрожала, когда я чиркала спичкой о коробок. Размазала упавшие на тыльную сторону ладони слезы. Флоренция раскинулась предо мною словно туристский план города.

Я стала всматриваться в него. Нашла рыжий купол собора Сайта Мария дель Фиоре. Зубчатую башню Палаццо Веккио. Они слились и некоторое время дрожали в моем взгляде, пока снова не приобрели свою форму.

Укоряла себя: «Не превращай свое оскорбленное самолюбие в мелодраму!»

Но от этого из глаз капать не перестало. Я подняла лицо к солнцу. Его теплота была приятна. Расстегнула пуговицы блузки.

Хейнике сказала бы: «Вид как у окотившейся кошки». Ее выражения иногда поражали.

Вспомнились руки Хейнике.

Однажды, когда мы в своей артистической уборной снимали грим, я обратила внимание на ее руки в мелких морщинках. Открытие подействовало на меня неприятно. Так приходит понимание того, что с каждым днем мы изменяемся. Что против этого ничто не поможет. Вся борьба идет лишь за то, чтобы другие не открыли в тебе тех изменений, которые знаешь в себе самой только ты.

В тот раз Хейнике перехватила мой взгляд и резко убрала руки со столика. Ее потрясенное лицо беззвучно укоряло: зачем тебе рассматривать их?

Руки увяли у нее прежде всего. Затем постепенно, но безжалостно, все остальное.

Однажды она сказала мне:

— Да. Но глаза у меня прежние.

Глаза у нее были прежние. Молодые. Надолго ли? Я сказала ей о себе:

— Я уже вышла из возраста иллюзий.

— Это тебе только кажется, — ответила она снисходительно.

В доме отдыха мы жили в комнате на двоих. Каждое утро, проснувшись и еще не разлепив ото сна глаза, она шарила по тумбочке: искала свое зеркальце с длинной ручкой и губную помаду. Находила. Только после этого бралась за сигарету — ее день мог начинаться.

Я не просила объяснить эту привычку. Ведь было ясно, что ей необходима самоуверенность. Этим крашением губ она как бы возвращала себе былую внешность.

Но надо было увидеть ее в «Доме, где разбиваются сердца» — и ты уходила убежденная в кошачьей гибкости ее тела и в ее молодости. Ты верила речи ее рук, силе смеха. Красоте и сиянию, которые лучились из нее и очаровывали.

Меня восхищало, как ошеломительно перевоплощалась она на сцене, становилась красивой и молодой. Разрушая границы действительности и яви. Давала, находя в себе то, чего в ней давно больше не было, но чего от нее ждали.

Я достала из сумочки зеркальце. Чтобы привести себя в порядок. Веки немного покраснели. Сможет ли такая обольстить Антония? Бросила зеркальце назад в сумочку. Подумала: «Нельзя быть усталой». Усталость необходимо превозмочь. В этом вся суть. Но я почти всегда была уставшей.

Заметила, что Арно разделяет город на две неравные части. Что когда смотришь на реку отсюда, сверху, она синяя, а когда снизу, из города, — желтая. Многое в жизни вот столь же относительно, зависит от случайностей и настроения. Или отражает его.

Какой тихой и добронравной казалась сейчас Арно, но, даже несмотря на каменные набережные, она порой выходила из берегов и учиняла страшные разрушения. Такое может случиться со всем, что движется и не хочет стоять на месте. Особенно тогда, когда о н о долго бывает сковано.

Те, кто раньше не успел, фотографировали Давида теперь. Какая жалко-смешная роль для юноши, боровшегося с Голиафом филистимлян и одержавшего победу. Теперь он вынужден вот так, парадно, стоять на пьедестале, чтобы съехавшиеся со всего мира старые наштукатуренные дамы могли измерять и рассматривать его обнаженность.

Подумала: «Ну что я придираюсь к этому молодому парню, к этому Давиду?»

Константин заметил меня и сел рядом.

Он сказал:

— Знаете, я все время думаю о Савонароле.

Я призналась, что незадолго перед тем тоже думала о нем.

— Нет ни малейшего сомнения, что он сам глубоко верил в свои принципы, в свои способности и свое предвидение будущего. Иначе он не смог бы воодушевить и заворожить огромные массы народа.

Рассказ Константина о Савонароле взволновал меня. Как много страстей и пролитой крови. Концепций и желания опровергнуть их. Борьбы за власть. Преступлений во имя справедливости, народа, родины и бога.

Флорентийцы хотели сжечь на костре того, чьи проповеди еще недавно опьяняли их. В ком они видели спасителя мира.

Ему кричали с наслаждением: «Эй ты, свинья!» Столь изменчивы человеческие настроения и политические акции. Ибо те же самые толпы народа были неколебимо уверены, что Флоренция станет новым Иерусалимом, откуда возьмут начало законы новой жизни.

Каждая проповедь Савонаролы собирала десятки тысяч слушателей. Так что в соборе Санта Мария дель Фиоре пришлось соорудить новые подмостки.

Дети столь привязались к нему, что в процессиях Савонаролы каждый раз принимало участие больше тысячи мальчишек.

Этот падший, напроказивший город — Флоренция — хотел стать самым святым и рассудительным. Он отказался от маскарадов и карнавалов. Их, по приказу Савонаролы, заменили Кострами Радости, куда швыряли все предметы искусства и роскоши. Картины, скульптуры, редкостные обои, зеркала, музыкальные инструменты и книги.

Тридцатилетнего монаха, аскета с горящими глазами и пламенного оратора, слушали так, словно его устами говорил сам бог.

Поэтому женщины уже не осмеливались показаться на улице в нарядах и украшениях. Приспешники Савонаролы разогнали и разрушили публичные дома и притоны картежников.

Падение Савонаролы началось тогда, когда синьоры почувствовали усталость от целомудренной жизни. Его опричников хватали и пытали. И их вопли слышны были сквозь стены. Все же они не давали показаний против него. Тогда их вешали и сжигали. И пепел сбрасывали в Арно.

А у самого Савонаролы тело было изнежено. Он не вытерпел пыток. Ему не хватило воли к сопротивлению, и поэтому он признался в том, что хотел услышать от него суд инквизиции.

Он признал себя обманщиком, который пожелал захватить власть и стать если не папой, то все же самым могущественным человеком на земле.

И поскольку в свой смертный час Савонарола доказал, что он послушен церкви, папа Бенедикт XIV причислил его к лику святых.

Эта история интересна еще и потому, что Арманно Пондзилуппо при жизни поклонялись как святому, но его сожгли как еретика. Савонароле же, хотя его и сожгли как еретика, позднее поклонялись как святому.