Лилли Промет - Девушки с неба

Бог выслушал старую женщину, и до поры до времени одна душа человеческая успокоилась.

В Миланском соборе во время богослужения Мейлер сказал:

— Человек бывает сыт, даже если его кормить только словами.

И он тоже был прав.

Я прозевала все, что по дороге рассказывал о Медиолануме любезный синьор Карлино.

Мы пришли в трапезную монастыря Санта Мария делле Грацие. Перед нами «Ченаколо» Леонардо да Винчи.

Синьор Карлино напомнил, между прочим, что Милан когда-то был завоеван французами и что эта трапезная была тогда превращена ими в конюшню. Все стали громко изумляться и возмущаться: лошади в святилище! Но чем лошади хуже семенного зерна или тракторов?

Я рассматривала поодиночке каждого апостола за столом Тайной вечери. Ведь один из них должен предать своего учителя. Но все они были совершенно одинаково изумленными, испуганными или до глубины души огорченными.

Я начала с правой стороны.

Это ты?

— Ничего же не случилось!

Ты?

— Мне жаль, но ведь у меня не спрашивают, если хотят это сделать.

Ты?

— Я об этом ничего не знаю. Я не верю этому.

Ты?

— Ужасно! Но время такое.

Ты?

— Печально! Никто не может противиться неизбежному.

Когда Учитель шел по пути своему на Голгофу и на мгновение остановился, опершись, чтобы передохнуть, Агасфер прогнал его от своих ворот. Но, поступи он иначе, в его лояльности засомневались бы. Подобных примеров мы и в жизни встречали немало.

— Смотрите, — сказал Мяртэн Мейлеру. — Они все в один голос говорят, что об этом деле ничего не знают.

— И вы за это осуждаете их? — спросил Мейлер.

— Конечно. Незнание не уменьшает ничьей вины. Им не стоило бы лицемерить, — ответил Мяртэн.

Константин был восхищен снисходительностью и великодушием атмосферы прощения.

Мейлер позже заметил ему, что в атмосфере снисходительности и прощения хорошо заключать только военные договоры о ненападении, дарить или делить земли. Изменять границы.

Я осудила это, как неуместный социологизм.

«Тайная вечеря» была бо́льшим, чем произведение гения.

Константин сказал торжественно:

— Прощай, Медиоланум. — Его душа уже рвалась во Флоренцию.

Но я знала, что эту ночь в Милане я никогда не забуду.

За вагонным окном мелькали и проносились грязноватые станции. Шпалеры тополей. Красиво звучащие Парма, Модена, Болонья.

У Риккардо допытывались: как он провел время в своем родном городе? Спрашивать об этом у нашего pedotto, пожалуй, и не требовалось, это было видно по его лицу и сонным глазам.

Говорили слишком много и наперебой. Это начинало утомлять. Вспомнилось, как лошадь звонила в цирк. Просила принять ее на работу.

Директор цирка спросил у нее:

— А что вы умеете?

Лошадь ответила:

— Говорить.

Это было бы ужасно! Хорошо, хоть животные не умеют разговаривать.

Феврония спросила у Константина, где он изучил иностранный язык.

— Какой вы имеете в виду? — спросил он.

Мейлер говорил о метаморфобии. Он сказал, что это — видение вещей большими или меньшими, чем они есть на самом деле. Или в искаженном виде.

— В чем это проявляется?

— В литературе. Политике. В подходе к истории.

— Взгляните, Саския! — воскликнул Константин. — Это же чисто сезанновский пейзаж. Его зелень.

Феврония сокрушалась:

— Ужас! Какие грязные окна в вагоне.

В поле зрения возникали кипарисы. Группами и в одиночку. Как плакальщицы в траурных хитонах. И дорога свернула от них в долину.

— Я не вижу одуванчиков, — сказала Феврония. — У них что же, одуванчиков не бывает?

Приходя к свекрови, я намеревалась спокойно почитать или позагорать у нее в саду. Но сейчас же начинала срывать одуванчики.

Свекровь говорила сочувственно:

— Неужели ты не можешь спокойно отдохнуть! — И описывала, как потрепанно я выгляжу и какие у меня усталые глаза.

— Не могу, — говорила я ей. И действительно не могла, пока, выпалывая одуванчики, не уставала нагибаться.

В одиночку они мне очень нравились. Но когда они разрастались и плодились так сильно, что вытесняли и душили все остальное, я безжалостно нападала на них.

Это было страшное истребление, и мои руки по локоть чернели от цветочного сока.

Тогда я закуривала и постепенно успокаивалась. Думала о кроликах свекрови, которые поблагодарят меня ото всей души за свежий корм.

Но господи помилуй! На следующее утро опять столько же желтеньких одуванчиков улыбалось мне со всех сторон. Но еще большее число белых парашютиков приземлялось на маленький зеленый клочок земли моей свекрови.

Скалы были зубчатыми и серыми, как крылья летучих мышей.

— И Муссолини был драматургом, — сказал Константин.

В далекой дымке ясно выделялись контуры Апеннин. На ближайшей к нам возвышенности стояли, держась за руки, пиния и кипарис. Тосканское небо было таким голубоглазым и добрым, что я подумала: сейчас посыплется на землю манна небесная.

Мейлер рассуждал о правильности и необходимости создания исторических образов.

Выскочив из туннелей, мы попали прямо в гущу цветущих акаций.

— Кого вы имели в виду? — спросила я.

— Конкретно — никого. Или, если хотите, диктаторов. Может быть, следовало бы вместо копирования внешнего сходства — жестов, поз или, например, усов — показывать диктатуру как явление, воплощенное в диктаторе. Образ мыслей, общественное сознание эпохи как почву, питающую это явление.

Иначе роль искусства не поднимется выше уровня экспонатов кабинета восковых фигур и репродуцирования. И вопрос: «Каким образом оказывается возможным захват и удержание власти диктатором?» — так и останется открытым.

Мои друзья были, как всегда, правы.

Чувствовала собственное ничтожество. Создавая образ Дездемоны, я обзавелась для нее нежной улыбкой, подсмотренной у продавщицы нашего хлебного магазина. Она улыбалась своему парню, а я в это время должна была терпеливо стоять и ждать, пока они кончат свой разговор.

Чтобы я так много не курила, Феврония открыла пакетик с конфетами. Стали грызть грильяж.

Февронии вспомнилось:

— Как благодарен был Карлино нам за подарок. Ведь для него банка икры — большое дело.

Мейлер вышел и резко захлопнул за собой дверь купе.

Как уже заметила Феврония, окно вагона было действительно закопченным. Оторвав кусок бумаги, я протерла стекло. Феврония рассмеялась. Она считала, что я только еще больше размазала копоть.

Константин спросил, какая профессия у Февронии. Она ответила, что работает заведующей лабораторией эпидемиологической станции.

— О-о! — с сожалением улыбнулся Константин. — Вам следовало бы приехать во Флоренцию еще в тысяча триста сорок восьмом году, во время эпидемии чумы. Тогда вы, может быть, спасли бы Лауру.