Лилли Промет - Девушки с неба

Мы еще пили вино, были очень печальны и нежны.

Я спросила у Мяртэна, каков его идеал женщины. Надеялась, что в юности им была для него я.

— У тебя ведь есть свой идеал, верно, Мяртэн?

— Может, и есть, — ответил он.

Глубоко затянувшись сигаретой, я подумала: какие женщины прошли через его жизнь? Любил ли он кого-нибудь из них?

— Так какой же она должна быть, Мяртэн?

— Солдадерой.

— Что значит солдадера? Или это имя?

Мяртэн сказал, что солдадерами называли когда-то жен солдат в Южной Америке. Они повсюду следовали за мужьями. Из одного сражения в другое. Стирали им белье, любили их, перевязывали им раны и гибли вместе с ними.

— Самое почетное, чем женщина может быть для мужчины. Быть его солдадерой.

Это прозвучало как громко высказанная мечта.

Я спросила:

— Ты нашел такую?

— Нет. Мне не довелось.

— Разве такие вообще существуют?

— Думаю, что да.

Каменная скамья остается каменной скамьей. В конце концов она стала холодной. Я встала, хотела немного подвигаться. Чтобы согреться. Но Мяртэн не понял, он решил, что я хочу уйти, и схватил меня за руку. Да так неудачно! Мой свитер затрещал по шву. И одна из бутылок опрокинулась.

— Смотри, что ты наделал? — сказала я. Показала ему оторвавшийся в плече рукав. Он яростно притянул меня к себе, поднял, как ребенка, и, держа на руках, снова сел на скамейку.

Я опять ударилась в слезы. Он не спросил, почему я так рыдаю. Тогда я сказала ему, что наш ребенок родился в первое военное рождество.

Внимательно посмотрела — двести вторая ли комбата.

Вошла на цыпочках. Из передней было видно, что на тумбочке горит ночник. Феврония, лежа в постели, читала книгу. Прежде чем войти в комнату, я сняла джемпер. Не хотела, чтобы Феврония видела пострадавший рукав. Она оторвала глаза от книги.

Я чувствовала себя виноватой, что так поздно вернулась. Сказала покорно:

— Вы еще не спите.

Видела, как ее грудь яростно вздымалась и опускалась. Затем глаза ее округлились. Видимо забыв заготовленные для меня слова, она спросила:

— Что с вами случилось?

— Ничего со мной не случилось.

— Да вы же раздеты!

— Ничуть я не раздета. Просто сняла в прихожей джемпер.

— Странно. Зачем?

Я сказала в отчаянии:

— Оставьте меня в покое! Сняла — и все!

— Для этого должна быть причина.

— Есть причина, — сказала я. — Но вас она не касается.

— Как это не касается?! — возмутилась Феврония. — Да вы же пьяны!

Я почувствовала: это было как всеразрушающее послесловие после безраздельно захватившей книги.

Я сняла покрывало, сложила его по складке посередине и повесила на спинку кресла. Достала из-под подушки ночную рубашку. Вошла в ванную и открыла краны. Сидеть в комнате не хотелось, я присела на край ванны, ожидая, пока она наполнится водой.

Пыталась уснуть. Ни о чем не думать. Закрыв глаза, представляла себе ослепительно-зеленую землю. Такую, какую видела под собой, пролетая над Миланом.

Весна. Это была весна.

Потянулась, лежа в постели. Казалось, лежу навзничь в зеленой траве. И ничего другого для жизни мне вроде бы не требуется, кроме этой опьяняющей зеленой земли, где оркестр исполняет что-то темно- и светло-зеленое. Это ощущение проникает в меня, словно сияние мира трав. И делает меня неколебимо счастливой.

Изумилась, что мне хватило четырех часов сна. Вообще-то я большая соня, у меня низкое кровяное давление. Для поднятия тонуса обязательно требовался кофе.

Я проснулась от волны запаха. Феврония пудрила шею и под мышками.

— Доброе утро! — Задыхаясь от сладкого запаха, я проглотила конец слова.

Она ответила на мое приветствие молчаливым кивком головы, но доброжелательно.

Феврония натягивала украшенное блестками платье с четырехугольным шейным вырезом. Темно-красное. Этого платья я на ней еще не видела. Она пригладила рукой волосы и принялась красить губы темно-красной помадой под цвет платья. Когда она закончила, они выглядели маленьким бутоном розы на ее широком напудренном лице.

Затем она надела на пальцы перстни, воткнула в затылок для завершения прически маленький гребень и была готова идти завтракать.

Заботливо поторопила меня:

— Поспешите, а то опоздаете.

Помедлила, остановилась в двери, ища слова. Наконец сказала, что вечером беспокоилась обо мне.

Я попросила извинить меня. Феврония миролюбиво кивнула и напомнила, как мало времени в моем распоряжении.

— Какое сегодня число? — Я почувствовала облегчение, как всегда, когда получаешь прощение.

— Двадцать седьмое апреля.

— Да что вы?

…Неужели мы действительно всего пять дней назад были в Париже? Цвел миндаль. Цвели тюльпаны, гиацинты, маки, душистый горошек. Торговали зеленью.

В парижском автобусе один из местных пассажиров — настоятель русской православной церкви, — услыхав, что мы из России, стал доброжелательно давать нам различные объяснения про город. В знак благодарности ему подарили деревянную расписную миску.

— Ах да. Дарить — это же русский обычай! — вспомнилось ему.

На полу автобуса я нашла 50 сантимов. Все считали, что я счастливая. 20 сантимов я истратила в заведении «Pour dames». За тридцать сантимов купила газету.

В четверть четвертого мы уже летели над Монбланом, который слепил глаза сиянием чистейшего снега. И с вершин скал разбегались снежные прожилки, похожие на сверкающие лучи.

Внизу, в глубине, можно было различить деревеньки и изгибы лент-дорог. Горный хребет золотился под солнцем, но над долинами лежали застывшие поля облаков. Словно навеки замерзшая поверхность моря.

Возник едва уловимый глазом месяц. Нижняя половина будто откусана.

Совершенно неожиданно под «Каравеллой» показалась грязного цвета Стура. И только потом раскинулся радостно зеленый ковер. Это и был Милан с его ласковым теплом и тополями в нежной весенней листве.

На поле аэродрома косили траву.

Все это было лишь пять дней назад. И все это было воспоминанием, далеким как вечность.

Я торопилась. В чемоданном карманчике для мелочей искала букетик цветов. Он оказался немножко помятым. Джемпер с оторванным рукавом бросила на дно чемодана. Надела темно-синее платье-рубашку. Подснежники прикрепила к воротнику. С удовольствием нацепила бы на себя еще что-нибудь, какие-нибудь побрякушки. Но больше не было времени.

Все уже встали из-за стола. Два официанта убирали посуду.

Славный, добрый Константин предупредил их, чтобы они сохранили мне завтрак. И хотя я говорила, что времени мало, он успокоил меня и посидел за компанию со мной.

Кофе был жидкий, наполовину разбавленный молоком. Но я не отказалась и от второй чашки. Булочки и мармелад не тронула. Константин огорчался, опасаясь, что на голодный желудок я не выдержу до обеда.