Лилли Промет - Девушки с неба

— Куда вы сегодня ходили? — спросила я.

— Шатались по Неаполю. Слишком жарко было. Но профессор и ваш приятель еще бродят по городу.

— Они не пришли обедать?

— Нет, не пришли.

Значит, я зря огорчалась. Зря смотрела на дверь и спрашивала у себя: неужели он не придет меня навестить? Он не пришел просто потому, что не знает о моем нездоровье, — это утешало меня.

Я потрогала волосы.

— Не плачьте, Саския, — сказал Мейлер, — и наперед будьте осторожнее: весеннее солнце — оно коварно.

Я вытерла ладонью глаза. Попыталась взять себя в руки. Мне было стыдно перед Мейлером.

— Волосы в беспорядке, как у пастушонка. — Я рассказала Мейлеру, какие роскошные косы были у моей бабушки.

— И ни одного седого волоса.

— Была она от этого счастливее?

— Нет, не была.

Мейлер кивнул.

— Она осталась под развалинами дома во время бомбежки.

Мейлер снова кивнул. Словно давно знал.

Но я была уверена, что никогда раньше не рассказывала ему об этом.

Феврония выкладывала из своей сумки обед для меня. Кусок мяса и пирожное, завернутые в бумажные салфетки. И еще бутылочку апельсинового сока.

Мейлер поднялся, чтобы уйти. Феврония вышла за ним в переднюю. Вернувшись в комнату, она сказала любезно:

— Как вы нас напугали! Вы ударились головой в стену!

— Кого это «нас»? — спросила я недоуменно.

— Я позвала Мейлера. Не знала, что с вами случилось. Все остальные были в городе.

Я поблагодарила Февронию за заботу. Она так добра ко мне. Феврония сожалела, что не захватила из дому зонтик.

— У меня красивый китайский зонтик от солнца, — сказала она.

— Китайские вещи сейчас не в моде.

— И не говорите! — согласилась Феврония. — Представляете, они требуют у нас часть территории! Не поднимайтесь! — велела она. Сама же устало опустилась в кресло и обмахивалась.

Жевать мясо мне было лень. Пирожное я отдала Февронии. Оранжад пила бы еще, его оказалось недостаточно. Феврония хвалила пирожное. Она была сладкоежкой.

— У них хорошие пирожные, но маленькие. У нас гораздо больше. — Она сняла с пальца кольцо с рубином и пошла в ванную мыть руки.

— Феврония, а вы счастливы? — спросила я, когда она, вымыв руки, надела кольцо на палец.

— В каком смысле?

— Вообще.

— Счастлива. А что?

— Разве все в вашей жизни вышло так, как надо?

— Более или менее. А чего же мне не хватает? У меня порядочный муж. Зарабатываем хорошо. Квартира могла бы быть и получше, но зато она в центре, где все под рукой. Знаете, моя мать приехала в город из деревни. Она были неграмотная. А я кончила техникум. Моя дочка учится в институте. Видите, все изменяется к лучшему.

— Да, конечно. А во время войны?

— В войну, естественно, было трудно. Кому же тогда легко было?

— Вы тоже кого-нибудь потеряли в войну?

— Двух братьев. Сразу, в первые же месяцы. Для мамы гибель младшего, Виктора, была тяжелым ударом. Виктор не достиг еще призывного возраста, когда мать ходила в военный комиссариат просить, чтобы парня призвали на срочную службу. Она рано осталась вдовой, ей одной трудно стало нас растить. Особенно она опасалась за Виктора, он рос баловником. Мать не могла с ним сладить. Провожая его, мать сказала: «Надеюсь, что в армии из тебя сделают человека». Две недели спустя началась война. Мать выла по ночам, как волчица. Боль терзала ей душу. Я ей говорила: «Что ты убиваешься? Не могла же ты это предвидеть». Но она чувствовала себя глубоко виноватой. Гибель Виктора мать восприняла как двойное наказание.

Я спросила, жива ли еще ее мать.

— Жива.

— И все еще чувствует себя виноватой?

— Да, представляете? Она теперь очень старая и впадает в детство. Все забывает или путает. У нее есть косынка — узелок, в котором она хранит разные устаревшие документы, сберегаемые на всякий случай. Поздравления с днем рождения и с праздниками. Время от времени она раскладывает фотографии, любуется своими сыновьями и отчаянно плачет, жалуется, что смерть ее не берет.

«Мама, — говорю я ей, — ты ведь не виновата». Но это не утешает ее. У нее свое мнение: «Перед Родиной нет. А перед сыном виновата».

Феврония ждала.

— Как вы думаете? Верно, она ведь не виновата?

— Я не знаю.

Она взбудоражилась:

— Почему?

— Не знаю, почему. Я не знаю. Только она сама знает. Ваша мать одна знает.

Мы смотрели на это как посторонние, как лица, не причастные к делу. И чувство вины у людей тоже различно. Иной мог на войне безжалостно, одним махом погубить несколько тысяч человек и считал это естественным. А другой не может теми же руками, которыми убирал трупы, ласкать женщину.

— Нет! — воскликнула Феврония. — Я с вами не согласна. Послушайте, она ведь не виновата!

Я попыталась успокоить ее:

— Дорогая Феврония, конечно же нет! Никто не должен, да и не может обвинять ее. Наоборот: ее сыновья пали, защищая Отчизну. Я говорила совсем о другом, о внутреннем чувстве вины. Обычно оно бывает у тех людей, которые не виноваты.

— Я не понимаю, — сказала Феврония.

А я понимала свою мать.

Вечер мы провели лежа в постелях. Жаркий день утомил Февронию. Она жаловалась на переизбыток впечатлений:

— Я не в состоянии больше ничего смотреть.

Номер в «Коммодоре» был хорошо приспособлен для отдыха. Уличный шум совсем не проникал в комнату. Феврония даже сказала:

— Это очень современный отель. Верно?

— Да. Действительно, прекрасная гостиница.

— Кто-то сказал, что здесь финские лифты. Финны делают все аккуратно и продуманно.

Да, она была права.

— Если в кабину набивается больше людей, чем может поднять лифт, то двери не закрываются. Мы сегодня долго простояли, пока один из наших не догадался выйти. Только тогда лифт пошел вверх.

— Стало быть, этот лифт соблюдает еще и вежливость.

Феврония тоже улыбнулась. Затем стала опять жаловаться, что поездка ей уже надоела и хочется только одного — домой.

А мне хотелось увидеть Помпеи.

Прошлой осенью меня пригласили в Ленинград на съемки одного военного фильма. Играть немку. В свободное время я ходила в Русский музей. И еще долго потом думала о картине Брюллова, изображающей последний день Помпеи.

Какой это был театр и как много зрителей на сцене одновременно! Кулисами служили виллы Помпеи, иллюзорный пожар и ночная тьма. Под этим заломленные руки и взоры, обращенные к небу. Вздыбившийся ржущий конь. Ребенок, ищущий защиты у матери. Лишившаяся сил женщина в красивой позе на каменных плитах мостовой.

Ужас и помпезность здесь настолько переплелись, что идея картины воспринималась как торжественное воспевание страха.

Мне не верилось, что моя бабушка в момент своей гибели могла принять столь торжественный вид. Скорее всего, в этот миг она даже не успела ничего подумать.